Это был отец Астры, Павел Семёнович. Уже потом я узнал, что ему шестьдесят семь. Ну а то, что он — нелегал, я понял сразу. Разумеется, а как же ещё? Ведь только самые большие шишки доживают до шестидесяти. Да и про это я знал лишь понаслышке, а вживую редко встречал кого-то старше пятидесяти. И ещё я начал смутно догадываться, что имела в виду Астра, когда велела мне не беспокоиться.
— Ну, — потёр руки режиссёр, — пора делать деньги.
— А не рано? — засомневался ассистент.
— Какое там! Мы сейчас растеряем остатки аудитории. Ажиотажа по поводу этого монолога ожидать вряд ли стоит, — пренебрежительно скривился режиссёр. — То ли дело было, когда к нам бывший премьер заявился. Помнишь?
— Я здесь тогда не работал, но передачу ту смотрел! Мне кажется, не было таких, кто её пропустил. Он сначала шикарную оргию устроил, да? А когда навеселился, решил подгадить на прощанье бывшим партнёрам и такого про них нарассказал! Обо всяких тёмных делишках, о махинациях. Имена называл. Оторвался мужик напоследок, нечего сказать. А голов, голов-то в правительстве сколько полетело потом…
— Ты рекламу запускай давай, — напомнил режиссер.
…Так что к концу вечера я знал историю каждого из них. А потом рассказал свою. Поначалу шло туго — я ни разу в жизни этим не делился. Не потому, что не хотел — просто не с кем было. А тут меня так внимательно слушали и хотя и молчали, но я чувствовал, как они мне сопереживают. Я говорил и говорил, и начинал постепенно осознавать, как мне повезло. Повезло так, как редко кому везёт…
Те, кто самодовольно считает, что у них есть всё, не правы. В их жизни нет самого главного — таких хороших людей, с которыми встретился я. Их ведь почти не осталось — тех, кого волнует еще что-то помимо самих себя. Искренне неравнодушных к чужим проблемам, сочувствующих и сопереживающих бедам других, готовых помочь — и при этом совершенно бескорыстно. Я раньше думал, что их и нет вовсе — так, выдумка, вроде детской сказки. Собственно, я был в этом абсолютно уверен. Пока судьба меня не свела с Игорем, Астрой и людьми, которых они пустили в свой дом…
Мне освободили крохотную кладовку на первом этаже и поставили кровать. Пожалуй, никакие дворцовые покои не могли бы поразить меня больше, чем этот крохотный тёплый и тёмный закуток. Я долго ворочался той ночью, не мог заснуть. Всё пытался осознать, что это — взаправду.
Раньше, бывало, иногда злился — думал о том, что судьба ко мне не очень-то справедлива. Была б она по-настоящему честной, я б не прятался ото всех на свете, не мотался бы по пустырям и не шарился по помойкам. Жил бы как нормальные люди — в чистой тёплой квартире, с мамой и папой, ходил бы в школу, не голодал бы и, наверное, даже не работал бы лет до четырнадцати. А так…
Еще я часто, очень часто спрашивал себя: зачем меня всё-таки родила на свет мама? Она ведь знала, что её срок подходит через восемь лет, и я остаюсь один на всём свете. Почему она так сделала? Понимала ли, на какую жизнь обрекает меня?
Представляла ли, каково это — быть нелегалом? Или она думала, как полагают некоторые наивные люди, что это невероятно здорово — жить без ограничения срока?
Не скажу, что я копил обиду на судьбу или на маму — ничего ведь не изменишь. Копить не копил, но всё равно считал, что мир устроен несправедливо. Так что какой бы заразой ни была судьба, она компенсировала мне — и я считаю, с лихвой — всё, когда подарила мне семью. Настоящую, о которой я даже и не мечтал. Собственно, я и мечтать-то не умел до недавнего времени…
— Он что, и правда все два часа трепаться собирается? — возмущённо воскликнул ассистент.
— Похоже… — сонно ответил режиссёр; он задремал, и вопрос ассистента разбудил его.
— Давайте я пошлю к нему кого-нибудь. Да хоть тех же девочек — вон у нас какая группа наготове. На выбор — любого возраста и внешности.
— Девочек? — с сомнением спросил режиссёр. — Не думаю я, что его это проймёт. Погляди на его серьёзную рожу.
— Может, попробуем? А иначе установим рекордно низкий рейтинг. Как, кстати, он у нас? — ассистент вызвал голографическую проекцию экрана.
— Хм, — протянул он, — как ни странно, рейтинг еще не нулевой. Полагаю, остались самые стойкие зрители. Наверное, просто считают, что это — затянувшееся вступление. Ждут, небось, что оно скоро закончится, и начнётся что-нибудь эдакое…
— Ясно, — вздохнул режиссёр; было видно, что он уже смирился и решил больше не переживать по поводу рейтингов. — Давай рекламный блок.
…После свалки эта работа казалась мне праздником. В тепле, в чистоте. Я и представить не мог, что так бывает.
Меня искренне забавляла озабоченность Астры. Она считала, что мыть по ночам полы в супермаркетах слишком тяжело. Даже как-то предложила мне бросить, подождать, пока не появится что-то получше.
— Не брошу я. Что, на шее, что ли, у вас сидеть буду? Мне такая работа не в тягость. Ты не представляешь, где мне только ни приходилось вкалывать. И потом, для нелегала вряд ли найдётся что-то лучше, — говорил я ей.
Она вздыхала и продолжала сокрушаться. А мне было чудно — отродясь меня никто не жалел. Я и не догадывался, как это, оказывается, приятно.
В доме работали все, кроме Павла Семёновича. Оно и понятно — ему на улицу нельзя было высовываться. Стоит кому его только увидеть, и сразу станет ясно, что он — нелегал. А охотники за дармовыми деньгами всегда найдутся — пусть и немного утилизация платит за такую информацию, но всё равно достаточно, чтобы кое-кого соблазнить.
Игорь был водителем грузовика, хотя Астра рассказывала, что он выучился на инженера. Он выбрал очень перспективную специализацию — что-то там связанное с космической аппаратурой, Но у нашей страны, как всегда, не хватало финансов на такие исследования, потому и рабочих мест не нашлось. Слышал я, что изыщи государство средства лет двадцать назад, нам бы перепал жирный кусок Луны с залежами сырья, и жили бы мы себе припеваючи. Или, на худой конец, окажись Игорь в другой стране, он получал бы огромные деньги. А вместо этого он целыми днями разъезжал по стройкам, развозил песок, кирпичи и арматуру, забирал мусор.
Астра работала бухгалтером в небольшой конторе. Я про вузы, само собой, мало что знаю, но, кажется, она окончила какую-то очень серьёзную финансовую академию. И насколько я понял, бухгалтер — тоже далеко не лучший вариант для специалиста вроде неё. Когда я об этом спросил, она только улыбнулась и ответила, что всё не так плохо — некоторые её однокурсники вообще работают продавцами.
Тётя Света раньше была учительницей в школе, но когда сошлась с дядей Колей, то бросила работу и устроилась нянечкой в детский сад. Не от хорошей жизни, понятно, а чтоб замести следы — чтоб никто из прежних знакомых не узнал о её связи с нелегалом. Я долго удивлялся, как она решилась на такой риск. А потом понял: у неё никого на свете нет — ни родителей, ни мужа, ни детей. А ведь одиночество — это очень страшно. И когда находится вдруг родная душа, такой человек с радостью пойдёт на любую жертву, чтоб наконец-то наполнить радостью и теплом пустые бессмысленные дни. Пусть даже и под угрозой жизни. Пусть и всего лишь на время.
Наташка, дяди Колина дочка — тоже без жизнекарты, и тоже работает. Тётя Света, правда, очень не хотела, чтоб девочка на тяжёлой работе убивалась. Она к Наташке вообще как к дочери относилась — заботилась, помогала, учила.
Я старался как можно чаще приходить на уроки тёти Светы — уж очень мне интересно было. Но получалось не всегда — я ведь на работу уходил по вечерам, а Наташка как раз в это время только возвращалась. Тётя Света пристроила её в одну многодетную семью смотреть за детьми. Те не бедствовали, но и не сказать, чтоб богато жили. Оба целыми днями работали. Детей оставить не на кого. Садик сразу на шестерых детей — слишком дорого, услуги профессиональной няни — и подавно. Наташка их вполне устраивала, а то, что она нелегал, им даже и лучше. Во-первых, платить можно в три раза меньше. А во-вторых, она очень серьёзная и ответственная, хоть ей всего тринадцать. Дети-нелегалы взрослеют куда быстрее своих благополучных сверстников. Не от хорошей, понятно, жизни. Так что Наташка в жизни повидала побольше, чем иные тридцатилетние.
