"Получили результаты теста на совместимость. Я даже не удивилась. Роберт - идеальный кандидат в мужья. С ним спокойно и надежно, у нас общие интересы. Что ещё нужно для счастья?"

Сердце омыло спокойной гордостью. Да, он идеальный партнер для Вилины. Это верно.

"Вчера, после вечерней медитации, мы с Робертом долго бродили по пляжу, смотрели на звезды, на далёкую луну, молчали и слушали, как дышит океан.

Да, он не из разговорчивых. С ним не поболтаешь и не посмеёшься, как с Джереми".

Роберт не поверил своим глазам. Она смеет сравнивать его с каким-то мальчишкой? Сама же написала пару страниц назад, что он - идеальный кандидат в мужья!

"Мне тоже тебя будет не хватать, Колючка. И наших ночных прогулок вдоль океана. Никогда и ни с кем мне не было так легко и ..."

Конец фразы был жирно зачеркнут. Роберт не стал разбирать то, в чем она постеснялась признаться даже дневнику. Не стал читать дальше. Гневно скрутил тетрадь в рулон, сунул в карман и, прижав к себе покрепче подарок для Хорька, затопал в горку.

Вот так тихоня! Пригрел змею на груди! Он-то ей доверял, а она! Недаром на вторую ночь бегала из дома, ох, недаром!

"А не к нему ли?!" - произнес он вслух и остановился, пораженный внезапной догадкой.

В голове замелькали картины падения его жены в объятия сопливого мальчишки.

И это сразу после свадьбы!

Вот почему она так презрительно улыбалась в первую брачную ночь!

А Фреттхен плёл про радугу!

Роберт даже застонал от бессильного гнева.

Он все расскажет Хорьку! Для чего еще нужен психолог, если не...

Додумать он не успел. У здания амбулатории стояла Вилина. А за руку её держал - средь бела дня, никого не стесняясь - этот кудлатый пацан!

Роберт зашатался. Глаза залило красным туманом, с несвязным криком он кинулся на соперника и, не раздумывая, со всей силы опустил на его затылок садового гнома. Раздался треск. Под ноги Роберту что-то покатилось - с перепугу ему почудилось, что у Джереми отскочила голова. Истошно закричала Вилина, откуда-то набежал народ.

Роберт опустился на корточки, закрыл лицо дрожащими руками и заплакал.

Самым важным предметом в палате были массивные песочные часы на латунной подставке. Правда, пересыпался в них не песок, а нечто мерзкое, полужидкое, похожее на мутную слизь. Но все-таки они отсчитывали время, тогда как всё вокруг застыло на полувдохе. Джереми целыми днями лежал на спине, мучаясь от удушья - пузырьки воздуха скопились в легких и распирали грудь, а вытолкнуть их наружу не получалось. Распятый на больничной койке, плоский и почти неподвижный от слабости, он смотрел, как вязкая розовая субстанция медленно, по каплям, стекает из одной колбы в другую - до тех пор, пока центр тяжести не смещался, и часы не опрокидывались. Тогда процесс начинался заново, такой же тягучий и муторный. Сперва Джереми пытался считать, сколько раз перевернулись колбы, но быстро утомился. Скованный усталостью ум ни на чем не мог сосредоточиться.

Смотреть кроме часов было не на что. В палате ничего не происходило, ничего не менялось. Если чуть-чуть приподняться - а это требовало усилий - с койки открывался вид на пластиковый шкаф с откидной дверцей и белые, скучные жалюзи, за которыми пестрело что-то зеленое и голубое. Небо и листва? А может, океан? Водоросли на волнах качаются - тонкие, шелковистые, как волосы русалок. Изумрудные нити, свитые в плавучие гнезда, легкие и зыбкие, то ли с морской пеной перемешанные, то ли с облаками...

Даже если бы он смог встать, подойти к окну помешал бы длинный, как скамья, стол, на котором аккуратными стопками были разложены чистые полотенца, комплекты постельного белья, стояли графин с водой и два стакана. Танталова пытка. Джереми постоянно хотелось пить, но добраться до графина не хватало сил, и глубокая хрустальная вода дразнила блеском, переливалась, тянула к себе взгляд.

Мысли исчезали, как и слюна во рту. Сухо под языком, и сухо в черепной коробке. Извилины в ней трутся друг о друга и скрипят, точно переложенные опилками. Оставалось тупое недоумение: "Где я? Что произошло?"

Он смутно помнил, как на них с Вилиной налетел перекошенный от злости Роберт с громоздким гномом в руках. Помнил, как истошно кричала Вилина. От удара у гнома отскочила голова и покатилась по дорожке - на газон. Его ярко-алая нарисованная улыбка и глянцевые синие глаза, и щёки, пунцовые, как олеандры, скрылись в пахучих цветах, а кончик зеленого колпака отломился да так и остался валяться под ногами. У Джереми голова не отскочила, но внутри неё как будто что-то лопнуло и потекло, и дневной свет померк в глазах.

Боли он не почувствовал, только лёгкое, сглаженное шоком, изумление: куда пропали голоса, крики, музыка, и почему вместо неба над ним - листья и стебли травы, и в нос лезет какая-то букашка, и ступни - будто ватные, не чувствуют землю.

Его подняли - он не разобрал, кто - и повели, придерживая за плечи. Ноги подгибались. Потом он лежал на кушетке с мокрым компрессом на лбу. Вероятно, в амбулатории, потому что потолок был белым, и белыми были стены, и сияющий, точно ледяной, пол. Нигде больше в Эколе Джереми не видел такой гладкой плитки, такой белизны. Пахло лекарствами, хлоркой, холодной, стерильной чистотой. Слух понемногу возвращался, хотя слова звучали размыто, булькали, точно собравшиеся в комнате люди говорили сквозь воду. Джереми различал голоса Фреттхена и профессора Верхаена, и еще кого-то третьего, незнакомого или, вернее, неузнанного. Откуда в Эколе взяться чужаку?

Тот, последний, рубил воздух короткими, сухими фразами, точно петардами стрелял. "Плохая работа!" "Брак!", "Поместить!", "Избавиться - дорого!", "Пока не научится вести себя прилично - на свободу не выйдет!". Хорёк пытался возражать, но вяло, неуверенно, как будто даже испуганно. Половины сказанного Джереми не понимал, а что отвечал профессор, почему-то и вовсе не мог разобрать. Сплошное "бу", как в дымоход.

- ... они такие, - словно извинялся перед кем-то Хорёк, - станут убегать из дома, грозить самоубийством, всё, что хотите... только бы не признать свою вину. Я с этой публикой работал не один год. Подростку очень сложно сказать "прости".

- Бу-бу-бу, - возмущенно пыхтел Верхаен.

- Я его не оправдываю, - продолжал Хорёк, - но не стоит ожидать от мальчишки, почти ребёнка, слишком многого...

"О чем это он? - слабо удивился Джереми. - Ах, да, наверное, о Болонке!"

Нестерпимо ныл мизинец на левой ступне, ушибленный и, видимо, распухший, но скинуть тесный кроссовок не хватало сил.

"Я должен был перед ней извиниться..."

- Брак! - припечатал неузнанный. - Гнилой сук - срубить! Пока не пришлось вырубить весь лес!

- Ну, что вы, - испуганно верещал психолог, - Джереми - парень неплохой. В нём есть доброе зерно... а кризис - это подростковое, это преодолимо. И потом - на каждого из них столько денег потрачено...

- Бу-буль-буль... асоциальные тенденции в его личности... Немного подкорректируем, а там посмотрим. Если нужно - срубим.

Мир стекленел, проявлялся - во всем многообразии красок и звуков, вместе с которыми приходили ясность, и боль, и злость, и потоптанный слегка - но до конца не угасший - боевой дух. Джереми попытался сесть - и, как ни странно, у него получилось. Опираясь о стену, обвел взглядом комнату. Увидел незнакомого человека, стоящего к нему в профиль. Вероятно, нового врача - с красивым, но жёстким лицом, очень худого и высокого, в светло-зелёном халате и такой же шапочке. Его пальцы, длинные и тонкие, как щупальца кальмара, шевелились над лотком с блестящими медицинскими инструментами. Чуть поодаль, за низким столиком, сидели друг напротив друга Фреттхен и Верхаен.