- Зачем нам девчонок просить, когда... - начал Хайли.

- Я напишу! - перебил его Боб. - У меня самый красивый почерк во всей школе!

- Ох, да, я и забыл! Прости, дружище! - улыбнулся виновато Джерерми.

- Да ничего, бывает, - великодушно похлопал его по плечу Торопыга.

Боб-недоумок, Боб, не способный освоить правописание даже самых легких слов, обладал тем не менее редким талантом каллиграфа. Как истинный мастер своего дела, он тщательно выбирал инструменты. Не признавал ни перьевых, ни шариковых, ни гелевых ручек - работал исключительно мягким карандашом, заточенным особым образом. Точил сам, иногда по нескольку часов, свесив язык и пачкая все вокруг графитовой пылью. Простые карандаши он гранил, как алмазы, и большинство из них в результате превращались в крохотные пеньки - зато такие, как надо. Буквы из-под их грифелей выходили чёткие, круглые, законченные, как бывают законченными абзац или поэтическая строфа. Такие, что после каждой хотелось поставить точку. Полные неизмеримо глубокого - хотя и скрытого от праздных читателей - смысла. Самодостаточные. Полные собственного достоинства.

В тот же вечер друзья собрались в комнате Хайли и Боба. Между собой и градусником поставили вешалку, на обоих рожках которой растянули влажные футболки - пусть Хорек думает, что бельё сушится.

- На случай, если эта штука может подглядывать и подслушивать, - сказал Джереми, и Хайли с Бобом согласно ухмыльнулись.

Разговаривали вполголоса, как заговорщики, сидя на кровати - голова к голове. Для отвода глаз анкету решили сделать длинной и бестолковой. Наперебой предлагали вопросы, связанные и не связанные с Эколой, бессмысленные, с подковыркой и без, глупые и философские.

"Какой из школьных предметов дается тебе особенно легко?"

"Кто твой любимый учитель?"

"С кем из ребят ты хотел бы дружить?"

"Как бы ты определил свое жизненное предназначение?"

"Что бы ты хотел изменить в детском городке?"

"Каким ты видишь себя через пять лет?"

"Каким ты был год назад?"

"Чем ты обычно занимаешься в свободное время?"

"Что для тебя дружба?"

"Что для тебя искусство?"

"Что для тебя Экола?"

"Ты любишь рисовать?"

"Какой твой любимый цвет?"

"Что делает тебя счастливым?"

И так далее, и тому подобное... Три мелко исписанных тетрадных листа. И неприметно, в середине - то, ради чего затевался опрос:

"Что ты помнишь из детства?"

"В какие игры ты любил играть, когда был маленьким?"

- Ну вот, - Хайли расправил черновик и отдал его Бобу. - Переписывай. Только оставляй место для ответов, а если что-то не понятно, спроси меня или Дже. Что б до завтра было готово.

- Сделаю, ага, - просиял Боб.

Он, не торопясь и обстоятельно, разложил перед собой на стуле карандаши, готовый приступить к заточке.

Джереми хлопнул Хайли по плечу.

- Удачи тебе завтра, друг! Я бы тебя подстраховал, но... нельзя мне в школу.

- Нет уж, если Хорёк увидит тебя с анкетами, он сразу въедет, что что-то тут не чисто. А меня никто не заподозрит. Я сделаю такое счастливое лицо, что Хорёк сомлеет от восторга.

- И я, - поддакнул Боб и немедленно это лицо и скроил - такое глупое, что оба его приятеля не смогли удержаться от смеха.

- Короче, рассчитываю на вас, - сказал, улыбаясь, Джереми.

- Да все будет, как надо. Не дрейфь, - заверил Хайли, пожимая ему руку на прощанье.

И оказался прав - всё прошло, как по маслу. Молодой учитель живописи Хендрик Рой недолюбливал единственного в классе темнокожего ученика - и, пытаясь скрыть эту некорректную антипатию, частенько позволял ему больше, чем другим. Он с напускным интересом выслушал Хайли, взглянул на пару эскизов, на которых герои будущего комикса толпились на школьном дворе, играли в мяч или сидели в медитативных позах - и самолично отксерил и вручил ребятам каллиграфические художества Боба.

- А можно мне раздать анкету в других классах? - спросил Хайли.

- Конечно, иди. Чем больше материала - тем лучше. Молодец, отличная задумка, - похвалил Хендрик Рой и, слащаво улыбаясь, расписался в обходном листе проекта.

Остальное уже было делом техники - Боб стоял в коридоре, отслеживая возможное появление Хорька, а Хайли раздавал анкеты. А после занятий они таким же путём эти анкеты собрали.

Осталось дождаться Джереми, а потом, занавесив градусник старой майкой, посчитать результат. И что потом? А ну как повернётся тяжелый маховик, и жернова закрутятся, и пойдут перемалывать всё подряд, и дурное, и хорошее, и правое, и неправое, и ничто не останется таким, как прежде.

Хайли мялся, перекладывал из руки в руку папку с анкетами, скрученную в рулон, и медлил перед входом в детский корпус.

А может, просто взять и выкинуть опросники, и сказать друзьям, что ничего не получилось? Разве плохо им живется в Эколе? Разве они, все вместе, не делают общее дело? Зачем что-то менять?

Он стоял под двумя фонарями - маленьким и большим. Большой - уличный - сиял ровно и сильно, монохромным оранжевым светом, в котором и плитка под ногами, и трава, и голубая тенниска Хайли, и его пальцы выглядели мёртвенно-серыми. Этот яркий, уверенный в себе фонарь, казалось, похищал краски у окружающих предметов. Маленький горел у подъезда - слабой, теплой белизной. Он трепетал и жался, как пламя свечи на ветру, способный рассеять тьму, но не вездесущий оранжевый свет.

Раздумья вдруг оттеснила мысль, куда менее насущная. Хайли задумался - какое значение имеет маленький фонарь в свете большого? Сиротливый, жалкий в своей бесполезности - если бы он погас, никто бы, наверное, и не заметил. Что мог он привнести в мир? Но вокруг молочно-белого плафона вилось облачко мошкары и одинокая бабочка стучала мохнатыми крыльями в стекло. Он был им нужен, маленький фонарь. Они его любили.

"Это просто безобразие!"

Привычка круглыми сутками следить за эмоциональными показателями воспитанников вышла Фреттхену боком. Очередное сновидение спугнул сигнал айфона. На экране угрожающе расплывалось красное пятно - кривая душевного состояния Хайли Фэррела сползла за нулевую отметку и достигла критической точки.

"Нет, это никуда не годится!"

Психолог нашарил в потёмках халат и, плотно в него закутавшись, двинулся на кухню. Всё равно уснуть уже не получится - так хоть побаловать себя ранним завтраком.

"Уморят они меня, ей богу - уморят", - причитал Фреттхен, осторожно спускаясь по невидимым ступенькам.

Щёлкнул выключатель, Хорёк заморгал, повёл острым носом, словно оправдывая свою кличку, и, шаркая разношенными кожаными шлепанцами, направился к холодильнику.

"Та-а-ак, что тут у нас?"

Кто-то способен бесконечно любоваться на огонь, кто-то - на воду, а Марк Фреттхен - на содержимое своего любимца шарпа. В белоснежных чертогах покоились упаковки с сырами твердыми и мягкими, с плесенью и без, с чесноком, халапино, ягодами и фруктами. Их теснили плотные сосиски, розовая ветчина и нежный окорок под копчёной корочкой. Соленья и маринады, джемы, молоко и сливки, фрукты и овощи - чего только не скрывалось за волшебной дверцей.

"Идите ко мне, мои хорошие", - ласково, словно цыплятам, прошептал он крупным, отборным яйцам. Осторожно снял с полки прозрачную ячейку и водрузил её на гранитную столешницу.

Не прошло и получаса, как на сковороде зашипели волнистые лепестки бекона, в миске пышной пеной вздыбился омлет, а по деревянной дощечке бойко застучал нож, превращая крепкие шампиньоны и ароматный перец в аккуратные ломтики. Тостер выстрелил поджаристыми кусочками хлеба - они тут же покрылись тающим чесночным маслом. В широкую глиняную кружку с черным кофе полились густые сливки. Хорёк неторопливо потягивал напиток, тая от блаженства и предвкушая ранний пир.