- Колючка! Почему оттуда никто не выходит? Почему?! Где Хайли? Боб? Что оно с ними сделало?

- Тсс... Не знаю, но наверняка ничего страшного. Может быть, они вышли с другой стороны...

Он говорил так, чтобы успокоить Вилину, а сам цепенел от жуткой догадки: а что если там, за стальной дверью - убивают? Зачем стирать память - это, вероятно, сложно и затратно - когда можно просто заколоть ненужных свидетелей или перерезать им горло, а потом закопать где-нибудь в степи. Никто про них и не спросит.

Нет, не может быть. Это испортит энергетику места, и тогда в Эколе все пойдет прахом. Творчество иссякнет. Медитации перестанут удаваться. И тогда... тогда... он хватался за соломинку, не в силах поверить в близкую смерть.

- Хатчинсон!

- Дже, прощай! - подрубленная, как деревце, Вилина буквально упала на Джереми, обвила его шею руками. Солёные губы прижались к его губам. Плотно, больно, так что зубы стукнули о зубы. Закружилась голова - как от вина, как от аромата цветов - и такие нужные и уместные слова: "Не прощай, а до свидания, Вилина!" так и остались несказанными.

Когда Джереми вновь обрел способность говорить, её уже не было рядом.

Он облокотился плечом о стену и стал ждать своей очереди.

Сама собой приотворилась дверь, словно приглашая войти, и Джереми несмело переступил порог. В просторном зале никого не было - вернее, не было людей, но под высоким - в два этажа - потолком жгутом извивалась радуга. Не свадебная, воздушная и гладкая - а другая, крепкая и толстая, будто корень столетнего платана, вся в узлах и старческих зарубинах, и сильная, как удав. Её металлические цвета горели, словно полуденное солнце, но при этом ощущались как бы прямой противоположностью солнцу - не грели, а вгоняли в озноб, не радовали, а наводили ужас. Задыхаясь, Джереми схватился за горло - хотя радуга оставалась на месте, невидимые глазу энергетические кольца обмотались вокруг шеи жертвы. Длинные, как ивовые прутья, пальцы потянулись к голове, взломали черепную коробку и зашевелились в мозгу, исправляя, переиначивая, вырывая целые куски и спрессовывая их заново. Сознание то плыло, то прояснялось, то заострялось, точно клинок, и на лезвии этого клинка глаза Джереми вдруг открылись, и он увидел радугу - тем, кем она была на самом деле. Не странный экспериментальный механизм и не сгусток энергии, а древнее божество, великий Хронос, которому человечество - из века в век - кидает на съедение собственных детей. Не только благодушный Хорёк, но и сам профессор Верхаен перед ним - червяк. Безвольное орудие его мести.

На пике прозрения он чуть не вознёсся к потолку и - сквозь него - к облакам, в занебесную черноту, к звездам, но мысли поблекли, скукожились, как сухие листья. Угасли, захлебнувшись морской водой, последние маячки - и Джереми уперся в белую стену.

Пожар случился перед рассветом - в тот час, когда вся Экола крепко спала. Никто не услышал треска пламени, взметнувшегося к ночному небу, не увидел зарева, расцветившего иссиня-черную ночь.

Марк Фреттхен спал крепче остальных. Он уснул почти счастливым. Вместо казни ему объявили помилование - Верхаен не стал вытряхивать из него душу, как того ожидал психолог. Он подошел к разбору событий основательно, профессионально. Сам во всем разобрался, сам вынес тяжёлое, но справедливое решение отправить четверых мятежников на свободу, а после пригласил Хорька и Триоль на ужин.

- Нет, нет, - отнекивался Фреттхен, - спасибо, я не голоден. Кроме того, я неважно себя чувствую. Нанервничался, знаете ли...

- В хорошей компании и аппетит появится, и стресс как рукой снимет, - по-отечески, добродушно соблазнял профессор.

- Пойдемте, Марк. Мы же не есть идем, а пообщаться, - густо пропела Мэйли.

Отказываться далее становилось невежливо, и Хорёк согласился.

Их посадили на открытой веранде, где можно было дышать солёным бризом и любоваться живописным, каменистым пляжем. Южное небо гасло, и вот уже скрылись в наступившей темноте и коралловые рифы, и белые барашки волн. Только плеск воды и влажный воздух, настоянный на ракушках и водорослях, напоминал о том, что рядом с ними дышит и волнуется живая, бескрайняя субстанция, имя которой - океан.

На столиках зажглись свечи в широких бокалах, а из репродуктора полилась нежная лирика:

Ты знаешь, как ты нужен мне

Лишь ты, никто другой

Топлю печаль свою в вине

О, сжалься надо мной

Фреттхен смутился, как будто эта песня предназначалась ему. А может, так подействовал алкоголь. Гельмут сам сделал заказ, и Хорьку первый раз в жизни пришлось пригубить янтарный Джек Дэниэлс. Неожиданно, виски ему понравился.

А потом... потом Мэйли пригласила его танцевать, и он кружился в танце, любуясь на чёрные звезды её глаз, в которых мерцали отблески свечей. С замиранием сердца разглядывал яркие, влажные губы и полоску жемчужно-белых зубов между ними.

Я жду по прежнему в ночи

Стеная и любя

Скажи, что любишь - не молчи

Я жду, я жду тебя, -

Выводил чистый, юный голос и Фреттхен верил - его кто-то любит, кто-то ждет. Может, даже Триоль.

За столиком улыбался Гельмут. Он оказался вовсе не плохим парнем. Весьма добродушным и остроумным. Теперь Хорёк понимал, за что его полюбила эта простушка Софи. Что у неё есть, кроме молодого тела? Молодость быстротечна! А ум, харизма, сила - навсегда. Да, навсегда!

Он поднимал за это тост, потом другой, звенели льдинки в толстостенных бокалах, жизнь становилась прекрасней и прекрасней - с каждой минутой.

Фреттхен не помнил, как добрался до дома и как оказался в постели.

Зато прекрасно помнил ужасное пробуждение.

В дверь колотили так, будто хотели разнести её вдребезги.

- Пожар!

Молодой, смуглый работник таращил глаза и выкрикивал фальцетом:

- Пожар! Сгорел! Сгорел! Дотла!

Хорёк метнулся в ванную, набросил халат и, путаясь в его полах, побежал вслед за парнем.

Дом Верхаена исчез. На его месте грудились почерневшие стены. В проёмах, бывших когда-то окнами и дверьми, виднелись обугленные нагромождения бревен и досок - по всей видимости, остатки обвалившейся крыши.

- Марк, ты в порядке?

На плечо психолога легла маленькая, горячая ладонь.

- Мэйли, - он тут же ухватился за неё, как за спасательный круг, - что творится? Во что превращается наша жизнь?!

- Тшшш... тихо, тихо, тихо, - как ребёнка уговаривала она несчастного, похмельного и потерянного Хорька. - Вы не в себе, мой бедный друг. Пойдёмте, я вас провожу. От вас всё равно сейчас мало толку.

Фреттхен подчинился и побрёл за ней следом. Мэйли вела его за руку до самого дома. Уложила на ещё не успевшую остыть постель и одним рывком - как змея сбрасывает кожу - сняла с себя трикотажное платье.

Под ним не оказалось белья, и остолбеневший Хорек увидел идеально слепленное тело балерины - маленькую грудь с темными сосками, плоский живот, чёрный бархатистый треугольник под ним и сильные бедра. Не успел он прийти в себя, как Триоль вспорхнула на него легкой наездницей, наклонилась, накрыла душистой волной шелковистых волос, и его губ коснулся первый в жизни поцелуй.

Хорёк утонул в неведомом блаженстве, а когда вынырнул, Мэйли уже натягивала на себя платье.

- Останься дома, - скомандовала коротко, по-деловому, скручивая волосы в аккуратный жгут. - Я сама со всем разберусь. Ты слишком слаб. Вернусь, расскажу, как и что.

Фреттхен, опустошённый - морально и физически - тут же заснул. А когда проснулся, Триоль уже шумела на кухне, словно никуда не уходила. Быстро сориентировалась среди Хорьковских припасов и заварила крепкого чаю им обоим. Нарезала лимон, щедро отсыпала сахара.

- Прости, не спросила, как ты любишь, - сказала, осторожно подавая Хорьку горячую чашку.

- Спасибо, я всякий люблю. Лишь бы свежий, - смущённо улыбнулся психолог, чувствуя себя гостем в собственном доме.