- Это никуда не годится! Вы могли погибнуть! Ты рисковал не только своей жизнью, ты рисковал жизнью другого человека. Не плачь, Софи. Бедная девочка.

Болонка размазывала слёзы и куталась в наброшенный кем-то плед.

Ей протягивали чашку с чаем. О, да это сам господин Верхаен.

- Завтра жду вас у себя в кабинете.

Для Джереми у него чая не нашлось, только указание прибыть на разбор перед утренней медитацией.

Джереми сидел на песке, покачиваясь от слабости, уставившись в костёр. От огня струилось тепло, в котором растворялся только что пережитый кошмар.

- Эй, Дже, говорил я тебе, не слушай её.

Хайли набросил ему на плечи колючий плед.

- На, это чай. С жасмином, - Боб совал в руки горячую чашку. Никогда еще Джереми не видел на глуповатом лице друга такого явного беспокойства.

- Ладно, - сжалился, наконец, Фреттхен. - Завтра поговорим. Идти можешь? Ступай в "детский городок". Ребята, проводите его.

Хайли и Боб помогли ему подняться и, не чувствуя ног, Джереми побрел с пляжа. Вспомнив про Болонку, он оглянулся и чертыхнулся себе под нос. Она о чем-то доверительно шепталась с профессором, и лицо её светилось той же преданностью, с какой она обычно смотрела на Джереми.

"Не разболтала бы про Вилину", - кольнуло, как шипом бугенвиллии.

"А знали вы фантомные боли? - привычно надрывался репродуктор, но на этот раз в словах песенки Джереми чудилась неприкрытая издёвка.

Когда ты в небо кричишь - доколе?

Доколе будут болеть крылья

Которые взмахом одним срубили".

Его крыльями были вёсла, но океан разломал их в щепки. А лодка - его любимая лодка - гниёт, должно быть, на дне залива, облепленная креветками и морскими рачками. Дадут ли ему новую? Вряд ли - после того, как он чуть не утопил Болонку. Но ведь девчонка сама виновата - напросилась. Всё равно, не дадут. А если сделать самому? Нет, он не умеет строить лодки.

Джереми пошевелил лопатками, напряг бицепсы, потом аккуратно попытался размять ноющие мышцы. Он чувствовал себя оплёванным и беспомощным. Всё тело болело. Вчерашнее приключение лишило сил. Усталый, выжатый, как половая тряпка, Джереми не сомкнул глаз до утра. Ворочался с боку на бок, разглядывал лунную дорожку на полу, представляя на её месте прохладный, укрытый листьями ручей, считал синих овец, потом красных лангустов, потом золотых рыбок... а после уже и не думал ни о чём, и не считал, а бессмысленно таращился в пустоту. Бессонница мучала его давно, но обычно хотя бы часа три или четыре за ночь Джереми удавалось поспать. А сейчас в мозгу как будто горела красная лампочка и, подавая непрерывный сигнал тревоги, отгоняла сонливость, мешала расслабиться. В конце концов, он сдался, встал и принял холодный душ. За окном только-только занимался рассвет, было туманно, серо, и на виноградных листьях тускло поблескивала роса.

Денёк предстоял так себе. Втык от Верхаена - ладно, можно пережить. Затем - утренняя медитация. Почему-то при мысли о ней на Джереми накатывала тошнота. Не то чтобы он не понимал, как это важно, или не желал покоя, здоровья и сытости всем воинствующим, голодающим и тяжко больным, но что-то в нём с ночи разладилось. А как отдавать другим, когда не хватает самому?

Джереми взглянул на стену - на градуснике царила глубокая зима. Впрочем, он ведь уже понял, что этот прибор - не градусник. Вместо комнатной температуры он, очевидно, мерял другую - температуру человеческой души. В этом даже было какое-то утешение. Толстый пластиковый столбик горевал вместе с ним.

Есть у раннего утра несколько минут хрупкого равновесия, когда небо, прозрачное и зелёное, как океан, и океан, туманный, как небо, точно сливаются воедино. Становятся одним существом, первозданным хаосом, древним, как сама Земля. В этой изумрудно-туманной стихии, живой и, вероятно, разумной, тонут жалкие островки суши, будто обломки разбитых о скалы кораблей в океанской пене.

Джереми шел от "детского городка" к дому профессора Верхаена, и Экола казалась ему чем-то вроде летучего голландца из моряцких легенд. Вокруг покрытых граффити стен, вокруг ярко цветущих кустов бугенвиллии и фонарных столбов плескалась небесная зелень. Дорожка под ногами текла и клубилась, а островерхие крыши отливали начищенной медью.

Джереми стал подниматься на холм. Чем ближе к вершине - тем разреженнее становилась дымка, резче свет, отчетливее контуры. Солнце, уже готовое вознестись над миром, притаилось где-то совсем близко под линией горизонта и, как стоящий за кулисами артист, затаило дыхание, дожидаясь своего выхода. Возле дома Фреттхена Джереми нерешительно остановился. Зайти? Но Хорёк, наверное, еще спит, в такую-то рань. Да, но он говорил, что встаёт рано. "За пару вздохов до восхода солнца", то есть как раз в это время. Хотелось бы поговорить с ним до встречи с профессором Верхаеном. Джереми подошел почти вплотную к двери и взялся за латунную ручку. Помедлил... Дверь была выкрашена в ядовитый голубой цвет, а над ней висел колокольчик. Стилизованный под старину звонок. И всё-таки неловко - может, как раз сегодня человек решил выспаться или... а вдруг он не один?

Джереми отдернул руку и отступил на полшага. В тот же момент дверь приоткрылась и Хорек, цепко ухватив за плечо, втащил его в дом.

- Что случилось, господин Фреттхен? - растерянно спросил Джереми.

Он так перепугался, что даже забыл сказать "доброе утро".

- Тыквенный суп, - лаконично ответил Хорёк.

Джереми мог бы поклясться, что он облизнулся, словно голодный зверёк.

И правда, в комнате аппетитно пахло овощным, и сладким, фруктовым, и жареным, и печеным. Витали ароматы острых приправ и пряностей: кориандра, базилика, гвоздики, мускатного ореха, имбиря и еще чего-то невероятно пикантного и вкусного. Хорьковское ноу-хау. Над столом поднимались душистые струйки пара. Вырывались из-под закрытых крышек, из носика пузатого чайника, бережно укрытого махровым полотенцем. Тёплым облаком окутывали тяжелую хрустальную люстру. Джереми потянул носом. "Ого! А Хорек-то, видать, всю ночь стряпал!" - подумал удивленно. Есть ему не хотелось - после бессонной ночи внутренности словно узлом скручены - но отказаться было нельзя. Фреттхен такого не прощал.

- Садись, - радушно пригласил Хорёк, отодвигая для гостя лёгкую сосновую табуретку. - Позавтракаем.

Джереми сел. Фреттхен поставил перед ним тарелку сливочно-жёлтого супа. Посыпал зеленью, затем снял крышку с самого большого блюда. Взгляду Джереми предстала горка пирожков, крохотных, золотисто-коричневых, обжаренных в масле.

- Это на закуску, - скромно пояснил Фреттхен. - Потом будет овощное рагу. А на сладкое - компот из айвы, лимонный пирог и запеченные в тесте бананы с медом. Угощайся. Моя мама говорила: "Если ты можешь что-то сделать своими руками - сделай это. Обыкновенный пирожок с капустой ценнее тысячи воздушных замков". Моя мама была знатной кулинаркой. Простая женщина с драгоценной душой. Готовила - язык проглотишь. Божественно.

Фреттхен вздохнул, очевидно, вспоминая маму, и тут же переменил тему.

- Ну-ка, дружок, угадай, что я положил в суп?

Начиналась их обычная застольная игра.

- Тыкву?

- Ну, конечно! А ещё?

- Ммм... Сейчас.

Джереми поднес ко рту вторую ложку, посмаковал... Не обладая ни тонким нюхом, ни талантом дегустатора, он умел определять компоненты лишь одним способом. Если представить себе суп, как мелодию, то какие инструменты её исполняют?

Он крепко зажмурился и обратился в слух. И вот, сладковатый сливочно-овощной вкус на языке распался на тонкие журчащие ручейки. Суп зазвучал. Сперва неотчётливо, смутно, будто издалека, потом все яснее и яснее.

- Имбирь, - сказал Джереми, не открывая глаз. - Морковь. Лук. Чеснок. Картошка. Яблоко?