Преподавать Фреттхену не хотелось. Он неловко чувствовал себя при большом скоплении людей, и перспектива стоять перед классом внушала ему страх, поэтому на семейном совете было решено, что Марк выучится на школьного психолога. Платят хорошо, а работа легче учительской. По крайней мере, так казалось далёким от проблем образования Фреттхенам.

"Экола, Экола, родная страна, как воздух и солнце ты всем нам...", - фальшиво гнусавил себе под нос психолог, поглядывая на экран, и вдруг замолк, не закончив строчки засевшего в подкорке гимна.

На фоне полутёмных спален ярко совещенная картинка показалась особенно неуместной. Хорёк оцепенел, не в силах оторвать взгляда от обнаженного женского тела. Девушка лежала на боку, спиной к камере. В глаза бросилась белая полоска от трусиков на фоне медового загара. Худенькая спина в россыпи родинок, спутанная копна кудряшек... Засмотревшись на бесстыдницу, Фреттхен не сразу заметил пожилого мужчину, который, стоя на коленях, посасывал пальцы её ноги. Психолог с нарастающим отвращением наблюдал за попытками обхватить ртом сразу несколько пальцев, и вдруг развратник поднял пьяные от возбуждения глаза прямо на камеру.

Фреттхен залился краской стыда и погасил экран.

"Гельмут. Гельмут Верхаен! Кто бы мог подумать! Такой достойный господин..."

Он нервно вскочил со ставшего жарким кресла и заторопился в душевую.

"И ведь жена - красавица, - бормотал он, стоя под душем и машинально водя по телу скользким куском мыла, - фотографию её держит на столе".

Ему стало так обидно, будто профессор изменил не жене, а лично ему - Марку Фреттхену.

"Чему мы можем научить наших детей, каким ценностям, если у нас самих их нет и в помине" - горько сокрушался он, вытираясь жёстким полотенцем.

Даже душ не смыл омерзения. Хорёк кружил по залу, будто привязанный невидимой нитью к низкому столику, дивану и креслам. Хрустел пальцами, качал головой, пожимал расстроенно плечами и автоматически перебирал худыми ногами в разношенных шлепанцах, словно старая лошадь, покорно бредущая по знакомому маршруту.

За окном нежно разгоралось золотисто-розовое утро. Фреттхен нехотя остановил кружение и отправился в спальню.

"А кто, кстати, его любовница? - озадачено размышлял он вслух, сверля взглядом пустую стену и вслепую застегивая пуговицы на скучной, клетчатой рубашке. - Кого-то она мне напоминает... явно не из наших работниц, светлокожая и волосы светлые. Не связался же он с воспитанницей? Может, кто-то из преподавателей или воспитателей?".

Пристроившись у окна и наблюдая, как розовая дымка голубеет на глазах, он тянул из чашки остывший кофе и перебирал в памяти немногочисленный преподавательский состав Эколы. К тому моменту, когда чашка наполовину опустела, любопытство пересилило неловкость, и Хорёк на цыпочках отправился обратно в кабинет.

Осторожно подкравшись к компьютеру, словно опасаясь, что кто-то его увидит, он включил экран и обнаружил, что картинка сменилась.

На взбитых подушках, нисколько не смущаясь своей наготы, возлежала взлохмаченная, усталая Софи. С мечтательной улыбкой потягивала сигарету, стряхивая пепел прямо в бокал не то с белым вином, не то с шампанским.

"Ну, это уж слишком!" - громко зашипел психолог, будто он, и правда, мог решать, что слишком для его босса, а что нет.

И тут же замолчал, вздрогнув от телефонного звонка.

- Алло, - помертвев от страха, поспешил отозваться Фреттхен, даже не посмотрев, кто звонит.

- Доброе утро, Марк, - проскрипел профессор.

В ту же минуту Верхаен появился рядом с любовницей. Хорьку показалось, что тусклые, будто припорошенные пылью глаза смотрят прямо на него, пока рука в старческих пятнах перебирает спутанные кудри разомлевшей девушки.

Вот так оно и проступает - медленно, как свежая кровь сквозь бинты. Чувство, что мир - совсем не то, что ты о нём думал, а всё, чему тебя заставили поверить - на самом деле обман, чья-то злая выдумка. Туман, который рассеивается от первых лучей солнца. И схватиться не за что - собственная жизнь расползается под руками, точно ветхая ткань.

Как это могло случиться, спрашивал себя Джереми, что он, родившийся где-то далеко, на материке, не знает ничего, кроме Эколы? Не мыслит себя вне Эколы? И сейчас, если Экола его отвергнет - он погибнет, как обычно гибнет отбившееся от стаи животное. Но ведь он человек. Творец. Его воля может двигать горы, усмирять тайфуны и останавливать войны. Разве не этому его учили? Так что же будет, если он изгонит из своего сердца Эколу раньше, чем та изгонит его?

В темноте, на пегом облачном фоне здание выглядело еще более громоздким и нелепым, чем днём. Оно не просто вызывало смутное раздражение - а подавляло своими размерами, пугало, гипнотизировало и лишало воли. В пустых, как бельма, окнах поблескивало ночное небо. Странно было видеть, как оно озарялось и гасло - короткими, жёлтыми вспышками.

- Это зарницы, - нервно выдохнул Хайли, - или далёкие молнии. Гроза над океаном. Ну, и где она, твоя радуга? - спросил он, поёживаясь то ли от холода, то ли от неожиданно напавшей робости. - Спит, что ли?

Друзья тоскливо жались друг к другу - за их спинами вздымались чёрные лохматые стены, сплошные, как лес. Вроде Экола - вот она, в двух шагах, но звуки и запахи другие. Там - крики ночных птиц, трели сверчков и цикад, голоса и музыка, ароматы цветов. Здесь - безмолвие, такое серое и мутное, что страшно произнести слово. Так и ждёшь, что оно увязнет в густом тумане. Пахнет пылью, сухостью, вялым плющом. И, на фоне тишины, словно что-то вибрирует под ногами, вязко гудит. Как будто земля поёт сама себе колыбельную.

- Спит? - удивленно переспросил Джереми. - Ты говоришь о ней так, как будто она - живая. Хотя... мне самому так иногда кажется...

- Да шучу, - буркнул Хайли, но, почему-то, не весело.

Накануне он с приятелями полночи провел за чтением анкет. Вернее, той их части, где ребята делились своими детскими воспоминаниями. Хайли читал вслух, а Джереми вносил результаты в таблицу, а потом даже вычертил график - хотя и без того всё было ясно. И пусть сердце ещё цеплялось за слабую надежду - а что, если это случайность, ведь в одной Эколе росли, в одну школу ходили, в одни игры играли - разум твердил, нет, не могут разные люди помнить одно и то же. Кто-то поймал жука или кузнечика, кто-то разбил коленку, кому-то мячиком засветили в глаз... Кто-то спорил на фантики, ел песок, отрывал бабочкам крылья, а потом плакал от жалости к ним, беспомощным и мягким, похожим на гусениц. Кто-то обжёгся, выпекая на кухне пирожок, испугался темноты, поссорился с другом, нагрубил учителю. Кто-то не выучил урок или потерял тетрадку. Кого-то отчитали перед классом. Всякое случается... Глупое, стыдное или страшное обычно запоминается лучше всего. Только где оно? Где эти мелкие детальки? Забылись? Вот так сразу - и всеми?

Всё, что воспитанники Эколы запомнили из детства, укладывалось в четыре паттерна. "Красный камешек", "гнезда чаек" - об этом чаще писали мальчики. Только одна девчонка рассказала об "алом сердечке", лодке и медузе на берегу, а две малявки из младших классов умилились писклявым чайкиным птенцам. Другие девочки вязали кукол, обязательно пришивая им вместо глаз пуговки с огоньком внутри - Бог весть, что это значило, Джереми не разбирался ни в пуговицах, ни в куклах - или поливали в саду цветы, играли в тяни-толкай и праздновали собственный день рождения. Разноцветные ленты, торт с пятью свечами... Почему именно с пятью, не больше и не меньше? Ведь дни рождения отмечаются ежегодно - и любой мог врезаться в память. Бессмысленный вопрос. Потому, что разработчикам искусственной памяти не хватило фантазии дать каждому что-то своё, индивидуальное. А может, все обстояло проще и упиралось в финансирование? Может это попытка снизить расходы?