Джереми кашлянул - и оба повернулись к нему.

- Как ты себя чувствуешь, дружок? - ласково спросил Хорёк.

- Лучше, - прошептал Джереми. - Я не виноват, это Роберт... он начал драку...

- Не надо, не надо, - поморщился Верхаен. - Не надо разговоров. Вы ранены. Лежите. Навоевались уже.

- Ничего, ничего, - суетился Фреттхен. - Сейчас доктор Корк тебе поможет.

- Я не ранен!

- Ранен, ранен, ложись, - повысил голос профессор, а незнакомый врач, названный Корком, выхватил что-то с лотка и приблизился к кушетке. Джереми показалось, что тот сейчас защекочет его до смерти, такой недоброй пустотой повеяло из обведённых золотым ободком, ярких по-кошачьи зрачков. Съежился, отпрянул и чуть не завалился на бок. Словно пчела ужалила его в бедро - кипятком окатило напряженные мышцы, засвистело в ушах, засасывая обмякшее тело в узкий черный тоннель.

Джереми очнулся в больничной палате, но не в амбулатории, белой, как обглоданный океаном рыбий хребет, а среди пыльной серости, в мутном киселе искусственного света, сквозь который едва пробивались бледные солнечные лучи. В часах на тумбочке медленно переливалось время. Вытекая из вентиляционного отверстия под потолком, затхлый ветер холодил шею и лицо, дрожью растекался по спине, рукам и ногам. Нет, это не дрожь - вибрация. Джереми ощутил её ступнями в первый же раз, когда встал с кровати - в туалет. Иллюзия, которую невозможно спутать ни с чем другим - будто тысячи муравьев взбираются по щиколоткам. Головокружение, желудок точно набит шерстью, судороги в икрах. Ощущение - хуже боли и сравнимо, наверное, только с морской болезнью.

Но и к морской качке привыкают моряки. Постепенно Джереми перестал замечать вибрацию, она стала для него такой же естественной, как раньше - жара, лето, запахи цветов и океана. Она в какой-то степени заменила собой надоевшую музыку, потому что в больнице царила тишина - удивительная для Эколы, мягкая, как войлок, и пугающая. Только изредка в коридоре за дверью вспыхивали голоса, глухой стук шагов или разгоралось вдалеке нудное металлическое гудение, похожее на шум вертолётных лопастей.

Его лечили. Два раза в день - вскоре после того, как тускло светлел квадрат окна, и незадолго до отбоя, когда гасили верхний свет - в палату заходила медсестра и делала Джереми укол. Тугая и коренастая, с ярко-красными, улыбчивыми губами, она чем-то неуловимо напоминала доктора Корка. Должно быть, пустотой в глазах. Джереми боялся её широких, костистых рук. После утреннего укола его охватывала сонливость, слабость, а мышцы превращались в кисель. Дыхание - и то становилось непосильной работой. Комната словно наполнялась насекомыми. Черные мушки роились перед лицом, усеивали подушку и край одеяла, вились вокруг забранной в железную сетку лампочки. По углам копошились жуткие мохнатые пауки.

От вечернего укола тело его словно раздваивалось. Одно - оставалось на кровати, спелёнутое одеялом, постанывало и поскуливало, и хрипло бормотало что-то в тяжелом беспамятстве, пачкая подушку слюной.

Другое - вскакивая легко и нервно, бродило в тоске по палате. Проходило сквозь двери и стены. Слонялось по гулким, словно металлические трубы, коридорам, спускаясь и поднимаясь по темной лестнице с этажа на этаж. Заглядывало в кабинет главного врача - сердитого желтушного сухаря - и в ординаторскую, где поочередно околачивались доктор Корк и двое его коллег. Пили кофе, расплескивая его себе на колени, на стол и на клавиатуру, заполняли какие-то документы, или, когда собирались по двое-трое, негромко беседовали. Забредали туда и медсестры - та, что делала уколы, и еще одна, совсем юная, почти девчонка. Она ходила без зелёной шапочки, освещая ординаторскую и мрачные коридоры короткими золотыми кудряшками. Обеих доктор Корк любил пощипывать и похлопывать, при этом физиономия у него становилась хитровато-довольная и лоснилась, как у сытого кота, но зрачки по-прежнему зияли чёрными дырами.

Джереми не понимал, чем занимаются целыми днями - да, собственно, и ночами - эти шестеро. Кроме него пациентов в больнице почти не было. В первое своё путешествие он обнаружил в соседней палате человека с перебинтованной головой и марлевой маской на лице, который то ли спал, то ли находился без сознания. Но на следующую ночь комната опустела. Там же, на втором этаже, в крошечном боксе без окна лежал опутанный капельницами мужчина в коме. А на первом - в такой же, как у Джереми, палате - странное, неприятное существо. На низкой кровати с деревянной решёткой по бокам сучил ногами взрослый по виду человек с лицом ребенка. Обнаженное длинное тело с бледной кожей напоминало росток, что вытянулся без солнца. Лицо без единой морщины, круглоглазое и наивное, как у младенца. Странный человек в одних лишь памперсах, гулил, пускал слюни и играл с игрушками, подвешенными на ярко-розовой дуге, укрепленной на бортиках кровати. Движения его не отличались хорошей координацией. Он просто колотил растопыренной ладонью по голубым медвежатам, желтым уточкам и разноцветным бабочкам, отчего те издавали мелодичный, с переливами звон. Тогда взрослый младенец расплывался в бессмысленной улыбке, кося глазами. Когда это занятие ему надоедало, он начинал кривиться, а потом издавал хныканье, переходящее в плач. Плакал он тонко, протяжно, но довольно громко. На крик приходила равнодушная медсестра и вставляла ему в рот бутылочку с соской. Джереми мутило от чавкания и подтеков жижи на розовых щеках, поэтому он спешно удалялся.

И - всё. Больше в огромном здании никого не было. Пустые палаты, лаборатории, технические помещения, кухня с полными шкафами стаканов и тарелок, высокие штабеля ящиков, тележки, зачехленные кровати и кресла... и коридоры... коридоры и лестницы... лестницы и коридоры. Темнота, или полумрак, или мутный электрический свет. Правда, существовала в больнице ещё одна дверь, высокая - от пола первого этажа до потолка второго - металлическая, через которую Джереми не удавалось пройти. Она как будто отпружинивала его фантом, отбрасывала назад, точно ракетка - теннисный мячик. Иногда за ней что-то металось, скрежетало и сверкало сквозь металл, как бенгальский огонь - сквозь бумагу.

Сначала Джереми думал - насколько он вообще мог думать - что это сны. Ведь не бывает такого, чтобы душа гуляла отдельно от тела. Вот только - в отличие от обыкновенного сна - он ни разу не сумел проснуться во время прогулки. Ему обязательно нужно было преодолеть обратный путь до палаты, приблизиться к койке и увидеть своё тело. Он не надевал его, как перчатку, и не забирался в него, но что-то как будто мигало в голове - а потом сразу наступал рассвет.

Открывалась дверь, и входила медсестра со шприцом. Всё повторялось. Укол, бессилие, удушье.

- ...Хатчинсон...

Джереми вздрогнул, услышав фамилию Вилины. Из ординаторской доносились голоса молодого врача, которого он не знал по имени, и доктора Корка.

- Депрессия? Ерунда! И что ты предлагаешь? Отменить ей редомицин?

Фантом Джереми осторожно просочился внутрь и замер в углу, за спиной доктора Корка и его коллеги.

Врачи сидели за столом, плечом к плечу, уткнувшись в экран монитора.

- Таблетки счастья, - фальцет молодого врача звучал насмешливо. - С чего бы там взяться деперессии?

- Таблетки любви, - сухо поправил его Корк. - Отменять не будем, мы должны собрать данные по всем участникам эксперимента. Сама виновата - принимала бы, как назначено, и была бы ей и любовь, и счастье, и мультиоргазмы. Скачок от эйфории к депрессии при потере допинга дело вполне обычное.

Он причмокнул и громко сглотнул - отхлебнул, видимо, кофе.

- И Дэвидсон не отменим? - молодой врач отвернулся от экрана, скрипнул стулом. - Как ты делал эту таблицу?

- Обычно, экселем... Дэвидсон? А что с ней?

- Беременна.

- Ну, и?

- Так редомицин, он же мутогенный. И канцерогенный, кстати.

- Это не доказано.

- Ну, конечно!

- Да. Один-два случая статистически незначимы. Так что не нуди - продолжаем тестировать лекарство. Заодно посмотрим, как оно на плод подействует. А, может, у неё сразу хилер народится, без всяких медитаций на дополнительном откармливании лёгкими наркотиками.