Пока же отряды получили передышку. Измотанные постоянными многокилометровыми переходами, они очень нуждались в этом.
Отряд Щаренского и Путивцева разбил лагерь на берегу горной речки. Место здесь было красивое: могучие многолетние сосны, мягкий, толстый ковер из мха под ногами. Расстелили на нем брезент, натянули палатки.
Кашевары на берегу развели костер, установили треногу, повесили на нее ротный котел, сварили пшенную кашу, заправили луком и салом. Одному красноармейцу удалось подстрелить горного козла. Тушу притащили, освежевали, стали жарить на огромном вертеле, медленно вращая его над раскаленными углями. Запах жареного мяса, смешанный с дымком, приятно щекотал ноздри, будил аппетит. Бойцы давно не ели свежего мяса. Консервы, галеты, сухари, изредка кружка кипятка — вот все, что они могли позволить себе за тридцать два дня беспрерывной погони. Даже побриться часто не удавалось. И теперь многие скребли свои бороды и щеки бритвами, морщась от боли. Кое-кто устроил постирушку — стирали портянки, нижнее белье. На берегу запылали костры.
После ужина Щаренский назначил караул, а остальным бойцам разрешил отдыхать. Обычно Щаренский и Путивцев находились в одной палатке. Но на этот раз Путивцев сказал, что пойдет к караульным, а ночью проверит посты.
Ночь выпала темной. Накануне в долине растаял снег, и все вокруг было черно. Небо завалили низкие тучи, изредка только меж ними проглядывал ущербный месяц, и тогда светло-желтым подсвечивался темный лес, а на перекатах поблескивала бурная речка.
Лагерь давно затих, и Михаила одолела дрема. Когда он проснулся, светящийся циферблат показывал пятый час утра. Он поднялся, накинул шинель на плечи и, отогнув полог палатки, вышел.
Легкий предутренний морозец покалывал щеки. До рассвета было еще далеко. Здесь, в горах, он наступал позже. Но небо слегка уже посветлело. На нем четко выделялся силуэт горного кряжа с остроконечными пиками. На высоких склонах лежал тусклый, как вата, снег.
На западе горная гряда понижалась. Там виднелись провалы, ущелья, прорытые горными реками. По последним сведениям, банда Исмаилова хоронилась где-то в одном из этих ущелий.
Михаил надел шинель, застегнулся. Застегнул пояс с портупеей, а кобуру сдвинул вперед, чтоб была под рукой. Хотел вернуться за буденовкой, но передумал. Вернется — за ним увяжется начальник караула, а он хотел обойти посты без него.
По уставам Красной Армии — а они со Щаренским учили бойцов по уставам действующей армии — часовые должны были никого не подпускать к себе без начальника караула. И вот он хотел проверить: будут ли молодые ребята, комсомольцы, еще не служившие в армии, действовать по уставу или пренебрегут его строгими параграфами.
Михаил не спеша, бесшумно, чему помогал моховой ковер, двинулся по направлению к первому посту. Он старался даже не задевать веток. Но как ни остерегался — под ногой хрустнуло, и тут же раздался окрик:
— Стой!.. Кто идет?
— Свои…
— Пароль?
Путивцев вышел из-за дерева.
— А, это вы, товарищ старший политрук…
Михаил подошел к часовому.
— Все спокойно? — спросил Путивцев.
— Спокойно. Мышь даже не пробегала.
— Это хорошо. И то, что услышал меня, хорошо. А то, что подпустил без начальника караула, — плохо.
— Так я ж вас хорошо знаю, Михаил Афанасьевич!
— Ладно. Поговорим об этом позже.
И тут оба услышали какой-то шорох. Обернулись как по команде. Шагах в двадцати от них стоял олень с большими ветвистыми рогами. Глаз его в темноте не было видно, но чувствовалось, что и зверь смотрит на них неотрывно.
— Счас я его жахну, — прошептал часовой. Михаил остановил его:
— А вот этого часовому совсем делать не полагается.
Михаил и сам не мог объяснить ни тогда, ни потом, что заставило его вдруг обернуться. Ведь он ничего не слышал. Он ничего не слышал и тогда, когда обернулся, а только увидел быстро шагавшую по берегу цепочку теней. Они шли так бесшумно, что казалось: это не люди, а бесплотные духи скользят, не касаясь ногами земли. Михаил выхватил наган:
— Стой! Кто идет?
Часовой тоже обернулся. Щелкнул затвором винтовки. Но не успели они еще прийти в себя, как со стороны берега несколько раз звонко грохнуло… Пули защелкали по стволам деревьев. Михаил и часовой тоже выстрелили. С берега еще многоголосо грохнуло, и боль обожгла левую руку Михаила, ударила выше локтя, быстро поползла вверх и вниз.
Разбуженные стрельбой, из палаток выскакивали бойцы добровольческого отряда, кто в брюках и в гимнастерках, а кто и в исподнем. Поднялась беспорядочная пальба. Вспышки выстрелов в темноте казались нестерпимо резкими, слепящими.
— Отряд! Перебежками! За мной! — раздался звонкий голос Щаренского.
Бойцы, используя прикрытия — деревья, большие камни, — бросились вдогонку за бандитами. Стрельба стала удаляться и вдруг смолкла. Люди Исмаилова будто провалились сквозь землю. Но на этот раз они не успели добить своих раненых, как это делали обычно, когда уходили, и троих из них (четвертый застрелился) взяли живыми.
— Вот гад, опять смылся!.. — говорил возбужденно Щаренский Михаилу.
Путивцеву врач перевязал рану. Кость оказалась не задетой — пуля только продырявила мякоть.
— Как развиднеется, отправлю тебя во Владикавказ.
— Никуда я не поеду, — твердо заявил Михаил. — Подумаешь, чуть задело левую руку. Стрелять могу, что тебе еще надо?
— Но ведь болит?
— Сначала болела, теперь уже не очень. Да и как я уеду? Сколько мотались по горам, а теперь, когда дело идет к концу, вдруг возьму и уеду. Да я бы никогда себе этого не простил.
Щаренский не настаивал. Он и сам бы поступил так, окажись на месте Путивцева.
— Ладно, — сказал он. — Только обещай, что больше под пули не полезешь. А то не хватало мне еще привезти во Владикавказ своего комиссара на артиллерийском лафете.
— Да разве я лез? Я только крикнул: «Стой! Кто идет?» А они, как тени… — вспомнил Михаил.
— Сапоги тряпьем обмотали, вот и шагали бесшумно, — пояснил Щаренский. — Я уже допросил этих троих, что мы взяли. Говорят, Исмаилов очень изменился. Раньше ходил как с иголочки: сапоги начищены до блеска, ножны горят, черкеска с газырями без пятнышка и одеколоном пахнет… А теперь и бреется не всегда. И еще патронов у них осталось мало, и съестные припасы на исходе.
— А листовки наши попали к ним? — спросил Путивцев.
— Да, читали, тайком… Одного Исмаилов застрелил, когда увидел у него в руках листовку.
Весь день отряд шел по следам банды. Щаренский и Путивцев стали уже сомневаться: не гонятся ли они за ветром, а Исмаилов юркнул в какую-нибудь щель и притаился. Если так, то банда может вырваться из ущелья в долину, а оттуда — в горы.
Перед самым закатом над лагерем, который они разбили, появился самолет. Он пролетел, покачав крыльями в знак того, что заметил их. Сделал разворот, снизился, — видно, летчик высматривал площадку, где можно было бы посадить машину. Но такой площадки поблизости не было. То там, то здесь на полянке возвышались огромные, обросшие мохом валуны. Самолет сделал еще круг над лагерем. При очередном заходе от него отделился какой-то предмет и стремительно полетел вниз. Это оказалась банка из-под технического вазелина, в ней — пакет под сургучной печатью и записка от летчика:
«Сесть не могу. Передаю приказ командира сводного отряда товарища Чернецова».
«По нашим сведениям, — писал Чернецов, — Исмаилов и три верных ему человека бросили банду и направляются к приюту «33», где имеются запасы провизии и боеприпасы. Приказываю создать высокоподвижную оперативную группу бойцов, хорошо знающих местные условия (желательно из представителей горских народов), и напрямую через перевал совершить стремительный марш-бросок с таким расчетом, чтобы опередить бандитов и встретить их на подходе к приюту «33». Командиром этой группы назначаю старшего политрука Путивцева».
И приписка:
«Желательно Исмаилова взять живым. Чернецов».
