Путивцев к этому ответу не был готов сейчас. Он не собирался говорить первым. Но выступление Ананьина возмутило его. И он не смог промолчать.

— Я предлагаю объявить товарищу Романову выговор по партийной линии, — ответил Путивцев.

Ананьин поднялся.

— Непринципиальное выступление Путивцева еще раз убеждает меня в том, что в заводской партийной организации недостаточно поставлена воспитательная работа. Чего же мы можем ждать от рядовых коммунистов, если член парткома позволяет себе такое выступление? Товарищ Путивцев призывал нас вспомнить, что Романов пришел в партию до Октября, в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» и тэ дэ. Что на это можно ответить? Никакие заслуги в прошлом не могут изменить или как-то смягчить тот факт, что Романов все-таки убил человека. Кстати, — продолжал Ананьин, — вопрос «кто кого» решается и сегодня. Только политически близорукие люди не видят этого. И сегодня от пуль наших врагов, от пуль наемных убийц падают коммунисты. На последнем партактиве говорилось, сколько коммунистов было убито кулаками только в этом году. Вы знаете эти цифры. Знаете, какую борьбу партии приходится вести с оппозицией внутри самой партии. В Красный день — первого августа — мостовые Берлина и Парижа снова были обагрены кровью рабочих. Мировой империализм, социал-фашизм не дремлют. Разве можно в этих условиях говорить о том, что вопрос «кто кого» решен? Кроме того, товарищи, в словах Путивцева есть нехороший намек… — Ананьин побарабанил пальцами по столу. — Члены партии, дескать, вступившие в нее после Октябрьской революции, вступили в нее потому, что она стала партией правящей. Так далеко можно зайти, товарищи! Так можно дойти до раскола наших рядов. И с этой точки зрения выступление товарища Путивцева является политически вредным… И последнее: Путивцев говорил, что законы пишутся людьми, и потому, мол, несовершенны. А раз так, то мы для своего товарища, члена партии, можем сделать исключение. Если беспартийного товарища следовало бы немедленно отдать под суд, то к члену партии мы должны применить другую, более мягкую меру наказания. Хочу напомнить слова Владимира Ильича Ленина. Суть их в следующем: за любой проступок член партии должен нести более строгое наказание, чем беспартийный. Только так мы можем сохранить в чистоте высокое звание члена партии. — Ананьин сказал все это почти залпом, на одном дыхании. Потом глубоко вздохнул: — Поверьте, товарищи, мне больно, очень больно сейчас говорить эти слова товарищу Романову, с которым мы вместе работаем не один год, который всегда был для меня старшим товарищем… Но мы не можем принять предложение Путивцева и ограничиться выговором. Одна мера соответствует содеянному — исключение из партии. — Ананьин замолчал.

От затянувшегося молчания после выступления Ананьина Михаилу стало не по себе. Он почувствовал, что у него впервые в жизни остро заныло сердце.

— Можно мне? — робко поднял руку, как ученик на уроке, Митрофанов, председатель завкома.

Это был старый, потомственный рабочий, избранный летом на заводской профсоюзной конференции на этот пост. Большой, грузный, с крупными руками, в которые навсегда въелась угольная пыль, он все еще неловко чувствовал себя в кабинетах. Митрофанов, как перед зеркалом, пригладил и без того прилипшие к темени жидкие белесые волосы, вопросительно глянул на представителя окружкома. Но тот как раз нагнулся к Ананьину и шептал ему что-то на ухо.

— Да-да. Пожалуйста, — спохватился Ананьин.

Митрофанов прокашлялся:

— У нас, у литейщиков, тоже случается в работе брак… Все вроде положили по норме, все посчитали, а сталь не та, не та марка… Но мы же не выливаем ее в канаву, не выбрасываем… Не пойдет на трубы — пойдет на что-то другое. А тут речь идет о человеке. О хорошем человеке. Как же так: взять и сразу исключить? Как бы выбросить из жизни…

— Степан Кузьмич! Какие аналогии… — Ананьин досадливо поморщился.

— Что?

— Я говорю: какие могут быть сравнения? Никто не собирается Романова выбрасывать, как вы выразились… Тысячи беспартийных трудятся на самых разных участках, и никто не считает себя каким-то выброшенным… И потом: пройдет срок — и Романов снова сможет подать заявление о приеме в партию… если, конечно, пожелает.

— Какой срок? — спросил Власенко, рабочий из бандажного цеха.

— Я не прокурор и срока назвать не могу! — Ананьин снова нервно поднялся. Лицо его покрылось пятнами. — Неужели вы все не понимаете?! — почти крикнул он. — Что Романова ждет суд, и мы не можем допустить, чтобы на скамью подсудимых сел человек с партийным билетом в кармане. Неужели и ты этого не понимаешь? — неожиданно обернулся он к Романову.

И все вопросительно повернули головы в его сторону.

Воцарилась неловкая тишина. Чувствуя на себе взгляды собравшихся, Романов тихо, но внятно произнес:

— Понимаю…

«Почему он не защищается? Почему?» — подумал Михаил и вскочил:

— И все-таки я не согласен…

— Что — все-таки?! Мера твоей ответственности в этом деле еще не выяснена, — с недобрыми интонациями в голосе отчетливо проговорил Ананьин.

Эта реплика разозлила Михаила:

— Что ж, я готов признать… Ставь мое персональное дело, — впервые на «ты» обратился он к Ананьину.

— И поставим! — почти крикнул Ананьин.

— Да бросьте вы! — Романов встал. Все снова почувствовали в нем прежнего Романова — твердого, непреклонного. — Ни в чем Путивцев не виноват! Давайте кончать! Устал я… — неожиданно заключил он.

— Да, надо кончать, — будто обрадовавшись, согласился Ананьин. — Страсти разгорелись, а в состоянии аффекта мы можем наговорить друг другу лишнее. Итак, есть предложение исключить Романова из членов ВКП(б).

— Мое предложение было первым! — напомнил Путивцев.

— Поставим и твое предложение… Должен, товарищи, сказать, что я вношу это предложение не только от себя лично… Кто за это предложение? Один, два… три, четыре, пять… шесть, — Ананьин сам тоже поднял руку, — семь… Кто против? Один… два, три, четыре.

Повестка дня исчерпана… Заседание парткома закрыто…

В заводском дворе Романова догнали Митрофанов и Путивцев.

Митрофанов взял Романова за рукав:

— Клим! Иди к Шатлыгину, езжай в Москву, в ЦК. Мы с Михаилом тоже напишем в ЦК.

И вдруг Клим заплакал. Железный Клим, у которого, казалось, были стальные нервы, заплакал. Он плакал так, как плачут большие, сильные мужчины, когда неизбывное горе захватывает их целиком. Его мокрое от слез лицо вмиг постарело. Чтобы не издать ни звука, он до боли сжал зубы.

От неожиданности, от волнения, от того, что ни у одного, ни у другого не находилось нужных слов, Митрофанов и Путивцев потихоньку стали отставать, понимая, что никакие слова в эту минуту помочь не могут, что Романов, как и всякий мужчина, стыдится своих слез, не хочет, чтобы их кто-либо видел.

А он, чуть ссутулившись, шел к проходной, далеко выбрасывая вперед свою деревяшку, и ветер развевал полы его расстегнутой шинели.

Михаил уснул только под утро. Резкий стук в окно не сразу разбудил его.

— Что?!

В окно заглядывал взъерошенный Власенко. Михаил распахнул форточку:

— Что случилось?

— Романов убился! — выпалил Власенко.

— Как — убился?

— Да вот так! Видно, чистил оружие и…

— Не может быть! — вскричал Михаил.

Через несколько минут Путивцев и Власенко быстро шли по Камышановской. Власенко рассказывал:

— Утром слышу стук в дверь. Открыл, смотрю — Осиповна, хозяйка, у которой на квартире Клим стоял. Лица на ней нет. Белое как стена. Губы трясутся… «Ну что? Что?» — спрашиваю. А она как заревет в голос: «Убился! Убился!» — «Кто убился?» А когда понял — бегом… А он уже холодный. Маузер на полу валялся. Постель не разобрана. На столе шомпол и пузырек с оружейным маслом…

Власенко не смог дальше говорить — спазма сжала горло.

— Врачи были? — тоже с трудом сдерживая себя, спросил Михаил.

— Были… Смерть, говорят, наступила мгновенно…