В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе — цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой — записка:
«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.
В а л я».
Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашние котлеты, запил компотом и прилег на диван.
В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»
Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома…»
Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.
— Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали…
— Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.
— Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть…
— Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят…
— Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это — когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит…
— А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?
— Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли — Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие…
— А ты откуда знаешь?
— Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне папа рассказывал.
— А фамилия у тебя какая? — спросил Юрий Васильевич.
— Какая же еще? Тополькова, конечно! — удивилась и даже как бы обиделась Валя.
— Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил…
— Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала.
Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.
«…буде так случится, сынок, шо сможешь приехать в энтом году, приезжай, буду рада…
Ждала тэбэ еще в прошлом годе, гусей откормила, а теперь есть у нас двухгодовалый бычок. Ежели приедешь, мы иво забьем. И мясца свежего вдоволь наешься. Приезжай, ради бога, хочь на недельку, а то я все глаза уже выплакала…»
Юрий Васильевич и так собирался поехать, а письмо матери и вовсе его растрогало.
— И еще, дядя Юра, вам привет… — заговорщически, с лукавинкой сказала Валя.
— От кого?
— А вот догадайтесь!
— От отца твоего, что ли? — спросил Юрий Васильевич, хотя наверняка знал, что не от Валиного отца. Не таким тоном она говорила.
— И совсем не от отца, а от одной девушки…
— От какой это девушки?..
— От Маши. Я когда сюда ехала, она мне все уши прожужжала: смотри, говорит, не забудь, передай привет…
— Она что же, в Усть-Лабинской сейчас?
— В Усть-Лабинской, на каникулы приехала…
Закончив свои дела в Москве, Топольков стал собираться на родину. Валя, придя с очередной консультации и увидев дядю Юру, упаковывающего чемодан, не без намека заметила:
— Жаль, дядя Юра, что вы скоро уезжаете. Но я понимаю, вас ждут…
— Конечно, ждут. Мать ждет.
— Я ж и говорю: ждут… — Валя даже не пыталась скрыть своей иронии.
— А ты, оказывается, ехидна, сестричка… И почему ты опять зовешь меня дядей Юрой? Какой я тебе дядя?
— А как же мне вас называть? Юра?
— Ну, на худой конец, зови Юрием Васильевичем, а то — дядя, дядя… Тоже мне племянница нашлась…
— Так вы когда едете, завтра?
— Завтра, Валя, завтра…
Топольков не стал давать телеграммы. Матери только лишние хлопоты — встречать. Поездом доехал до Краснодара, к там — рейсовым автобусом.
Еще издали увидел он станицу, где прошло его детство. Далеко раскинулись ее домики на высоком берегу Кубани. Солнце уже пошло на убыль, когда он подъезжал к Усть-Лабинской, но по-прежнему жаром дышала желтая, недавно скошенная стерня, горячая пыль, взбитая автобусными шинами, лезла в ноздри, даже со стороны Кубани не веяло прохладой, будто это не река, а парное молоко.
Кое-где уже желтели в садах ранние абрикосы, темно-красные вишни призывно темнели в пыльно-зеленой листве. Благодать.
— Остановите, пожалуйста, — попросил Топольков водителя, увидев знакомого, матушкиного соседа кузнеца Никиту.
— С прибытием вас, Юрий Васильевич! — Кузнец почтительно снял картуз. — А матушка ваша на базар в город поехала, кислое молоко продавать.
— Разминулись мы, значит. Здравствуйте, Никита Фомич. Жаль…
— Да вы не печальтесь, она скоро возвернется, а Люба, сестренка ваша, должна быть дома…
Люба была дома. Увидела брата, побежала навстречу, повисла на шее…
— Юра! Молодец, что приехал! — стала целовать горячими губами, пахнущими молоком.
— Ну-ка, сестра, дай я на тебя погляжу.
Люба отстранилась. Была она моложе Юрия Васильевича, но уже пять лет как замужем. Первого ребенка недоносила: выкидыш. Еще был один выкидыш. Люба уже горевала — детей не будет. И вдруг родился. Мальчик.
— Как же назвали его? — спросил Топольков.
— Как отца — Петром, — гордо сообщила Люба. — Ой, ты извини, мне его сейчас как раз кормить пора, он у меня горластый. Погоди меня маленько.
Юрий Васильевич занес чемодан в дом, раскрыл его, стал доставать подарки: кофту вязаную — матери, Любе — отрез на платье, Петру — тонкий прорезиненный немецкий дождевик черного цвета, маленькому Петру — погремушки, в Москве купил, бабушке — темный, с крупными цветами полушалок. Все это разложил на диване. Был у него еще флакон французских духов для Маши. С мыслью о Маше Топольков вышел на крыльцо. Соседний двор отгораживала изгородь из ивовых прутьев. Во дворе никого не было.
Он не знал, что Люба успела на секунду забежать к Маше и шепнуть ей:
— Приехал.
Маша тотчас же сбросила старое ситцевое платьице, надела купленное родителями по случаю окончания третьего курса крепдешиновое, уложила на голове черную косу. Оглядела себя в зеркало. Облизала губы, чтобы были ярче, и, схватив сито с пшеном, будто собиралась покормить цыплят, выскочила на крыльцо:
— Цып-цып, цып-цып…
Был бы Юрий Васильевич понаблюдательнее, он бы понял, что в таком платье цыплят не кормят. Топольков подошел к забору:
— Здравствуй, Маша!
Маша, поставив сито на стол возле летней кухни, не скрывая радости в голосе, сказала:
— С приездом вас, Юрий Васильевич.
— Спасибо. Рад вас видеть, — ответил Топольков.
— Это вы всем девушкам так говорите? — Маша опустила глаза.
— Ну что вы? Какие там девушки в Берлине…
Маша подняла голову:
— А разве в Берлине нет девушек?
— Есть. Но это же немки, а я русский…
— А там, где вы работаете, разве русских нет?
Топольков вспомнил ревнивого Костикова, его жену, невольно улыбнулся.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила Маша.
— Вспомнил своего коллегу и его жену… Хорошо, что мы снова встретились, Маша.
— Вот и неправда.
— Честное слово, правда.
— А почему же вы тогда перестали отвечать на мои письма?
— Я отвечал…
— И это неправда, Юрий Васильевич… Вы, оказывается, обманщик… а я-то думала… — Маша замолчала.
— Что вы думали?
— Сейчас не скажу. — Маша решительно поглядела на Тополькова своими круглыми, темными как вишни глазами.
— Понимаете, Маша… — смутился Топольков. — Сначала я писал… а потом как-то получилось само собой. Подумал, вы уже поступили в институт и мои письма вам больше не нужны…
— Вот и неверно подумали, — с укоризной сказала Маша. — Ваши письма мне были очень нужны.
— А сейчас? — с надеждой спросил Топольков.
— И сейчас… нужны… Мне же целый год учиться, и экзамены еще…
— Если они действительно вам нужны, то я буду писать, — пообещал Топольков.
