— Зачем, адмирал, вы пришли ко мне с этой чепухой? — Он так и сказал: «Квач!» — Займитесь настоящим делом.

В тот же вечер Канарис отправился к своему соседу по дому Гейдриху и за чашкой кофе, как коллега коллеге, признался, что был сегодня у фюрера и представил ему доклад своего «надежного агента Мюллера» о заговоре генералов против Гитлера, а фюрер так непочтительно отозвался об этом докладе…

— Может, еще чашечку кофе? — предложил Гейдрих, как бы пропустив мимо ушей то, что услышал.

— Спасибо, Рейнгард. А то я снова не буду спать всю ночь…

Да, все это было. Были заговоры, была возможность, были надежды.

А что же осталось теперь? Генералы не хотят и слышать о заговоре. Отошел от дел заговорщиков и Канарис. По молчаливому уговору Остер больше не посвящал в свои планы Канариса. Тот мог только догадываться о них. Когда Остеру понадобилась командировка в Будапешт и Рим, Канарис беспрекословно подписал ее. Надвигалась новая большая война на востоке. И хотя Остер был противником большевизма, он решил сообщить некоторые сведения англичанам. А там уж их воля, как ими распорядиться. Во всяком случае, англичане должны оценить важность этих сведений. Ниточка, теперь уже тонкая ниточка, связывающая оппозицию в Германии с Англией, не должна была порваться. Может быть, в будущем победители учтут это?

Вагон постепенно заполнялся. В купе зашел седоватый оберст с Рыцарским крестом. Вскоре за ним — молоденький гауптман с нашивкой, свидетельствующей о ранении, и Железным крестом первой степени. Последним, запыхавшись, в купе втиснулся толстый, круглолицый, еще довольно молодой господин, который отрекомендовался корреспондентом Берлинского радио Вельчеком.

Первое время в купе царила некоторая скованность. Молоденький гауптман подчеркнуто недоверчиво относился к Остеру, который был единственный в штатском и не назвал себя. Гауптмана разбирало желание похвастаться своими подвигами, но каждый раз, увлекшись, он вдруг обрывал рассказ на полуслове и подозрительно поглядывал на «штатского».

Уже когда миновали границу рейха тридцать седьмого года, в купе зашел патруль фельджандармерии. Возвращая документы Остеру, лейтенант в защитном прорезиненном плаще с начищенной подковообразной бляхой на груди почтительно взял под козырек:

— Прошу вас, мой генерал.

После этих слов молоденький гауптман расцвел в смущенной улыбке:

— Господин генерал, извините, но я все время чувствовал себя так, будто бы… — И тут гауптман артистично изобразил фигуру в шляпе, надвинутой на глаза.

Эти фигуры были намалеваны на стенах, на афишных тумбах, а под ними стояла подпись: «Фейнд хёрт мит!»[37]

— Теперь все в порядке, господин генерал. Я вижу, что мы все — одна семья — Гауптман снова улыбнулся. Он не мог сидеть молча. — Простите, господин генерал, если мой вопрос покажется вам не очень скромным: вы часто видите нашего фюрера?

— К сожалению, не очень часто, — ответил Остер, вкладывая в эти слова свой смысл.

— Я тоже видел его только один раз, когда заканчивал школу «гитлерюгенд». Фюрер тогда сказал нам: «Мои юноши, вы должны быть проворными, как борзые, неподатливыми на разрыв, как кусок кожи, и твердыми, как крупповская сталь».

— За что получили Железный крест, гауптман? — спросил Остер.

— За Францию, господин генерал. Когда началась война в Польше, я не успел. Она закончилась слишком быстро, но зато я участвовал в боях в Бельгии, Голландии и во Франции. Сначала мы там подыхали от скуки. В ноябре поползли слухи, что все вот-вот начнется. Но, к сожалению, наступление почему-то не состоялось. Мы стояли тогда против линии Мажино. По утрам выходили из блиндажей на физзарядку. Французы тоже выходили. Те из нас, кто умел говорить по-французски, переговаривались с ними. Говорили даже, что где-то неподалеку от нас французы из Страсбурга приходили к немцам на чашку кофе…

— Это все-таки, наверное, преувеличение, гауптман, — вмешался в разговор оберст.

— Может быть, господин оберст, я сам этого не видел, так говорили. Но война, конечно, была странная. Недаром ее так и называли: «Странная война»…

Корреспондент Берлинского радио не желал остаться в стороне от столь занимательной беседы. Ему тоже хотелось поделиться своим личным участием в этой «странной войне».

— Не знаю, как насчет кофе, но когда я летал над французскими позициями, за линией Мажино, в тылу, я видел англичан: офицеры преспокойно играли в теннис, а солдаты — в футбол.

— Вы летали так низко, что могли с ними поговорить? — поддел корреспондента Остер.

— Нет, господин генерал. Но достаточно низко, чтобы различить их форму.

— Для вас это было очень важно? — спросил оберст.

— Конечно, я возил «открытки доктора Геббельса», а они предназначались для французов, а не для англичан.

— Открытки доктора Геббельса? — изумился оберст.

— Да, вы никогда их не видели? На лицевой стороне ее изображен французский солдат в блиндаже на линии Мажино. «Держите открытку против света», — было написано на открытке. На свету открывалась другая картина: типичная французская спальня, на кровати — очаровательная Мари в обнимку с полуголым мужчиной, а на спинке стула — английское обмундирование.

— Забавно, — сказал оберст. — С француженками я имел дело в первую мировую войну, но польки, должен вам доложить, господа, оказались очень пикантными.

— Ну что вы, господин оберст, у нас в имении были женщины из Польши, они такие грязные, — не согласился гауптман.

— Мой мальчик, то были не польки, а жницы, — снисходительно объяснил оберст. — У настоящих полек из аристократических семей есть свой шарм.

— Все равно они — низшая раса, — не сдавался гауптман.

Против этого никто не мог возразить.

— Французы тоже хороши — лягушатники, — ввернул корреспондент Берлинского радио. — В Париже до войны меня однажды попотчевали лягушатиной. Я сначала ничего об этом не знал. Думал — курятина. А когда узнал — меня стошнило.

— Мой отец воевал в четырнадцатом году. Он говорил, что пуалю[38] и томми[39] — храбрые солдаты, — снова взял инициативу неугомонный гауптман. — Не знаю, как тогда, но сейчас мы были поражены: французы сдавались почти без выстрелов. Потом мы столкнулись с англичанами. Эти дрались упорно, а когда их брали в плен, то сдавались с таким высокомерным видом, будто не мы их, а они нас победили. Мы бы их окончательно прихлопнули в Дюнкерке, если бы не приказ: остановиться! Мы тогда не понимали, в чем дело. Как сейчас помню, стоял знойный день. По обочинам дороги валялись брошенные англичанами танки, автомашины, тяжелое оружие. Пахло пороховой гарью. Наши фляжки опустели, но в запасе было сколько угодно французского коньяка, красного вина и шампанского. Шампанское фонтаном било из бутылок, как только открывали пробку, и почти все выплескивалось. Но мы быстро приспособились: выбивали пробку — и в рот! Иногда дух заходился… Некоторые ребята на спор выпивали по две бутылки кряду. Да, это было времечко!.. Не то что сейчас в Румынии — нищая страна. Один раз там только и повеселились — на Новый год. Кто-то из офицеров придумал игру: повесили на всю стену большую карту мира и по очереди стреляли в нее. Стоишь спиной, пистолет через плечо, и стреляешь вслепую. Гадали, куда нам предстоит путь завтра. Те, кто попадал в Балканы или в Африку, получали премию — бокал шампанского. Кто мазал и попадал в Атлантический океан или в Россию — платил штраф.

— Но те, кто попадал тогда в Россию, сегодня должны получить премию, — сказал Остер. Восторги воспитанника «гитлерюгенд» порядком надоели ему. Он не сдержался.

Все замолчали. Затянувшуюся паузу нарушил оберст:

— Вы так полагаете, генерал?

Остер не ответил.

— Моя часть стоит в Польше, — продолжал оберст. — Неподалеку от границы. Россия строго выполняет договор: день и ночь в Германию идут поезда с грузами.