Лосося вытащили на мост. Навалились, уже не боясь испачкать дорогие наряды, прижали к камню зубатую голову с искореженной пастью и мощный мускулистый хвост. Ванамо не спешила. Она словно давала прочувствовать всем и каждому – отныне она хозяйка в доме Лоухидов.

Но вошел клинок в светлое рыбье брюхо, с легкостью распорол толстую шкуру. И вывалилась спелая золотая икра на камни. Зачерпнула Ванамо полные ладони и, раскрыв рот, вывалила икру на широкий язык. Сглотнула.

Зачерпнула.

Вывалила.

Сглотнула. Она ела так жадно, как никогда не получалось у Кертту. Толстые икринки налипли на губы, подбородок, шею. Лиф платья пестрел многими пятнами. А живот Ванамо раздувался.

Одобрительно гудела толпа. И Пиийто, прозванный Воробьем, довольно усмехался: хорошую жену он купил…

…было так: прошел Сампо-Лосось за ворота и поднялся в самое далекое, самое глубокое озеро Туони. Там и умер. Слетелись Туони на небывалое пиршество. Кричали они. Били друг друга острыми клювами. Рвали когтями. Лилась по миру горькая кровь детей Сюэятар, мешалась с мертвыми водами, питала грязную землю. Дрались Туони за сладкое лососевое мясо, за кровь рыбью, а пуще всего – за жирную золотую икру.

Только Калма одна не стала Лосося есть.

А икры было так много, что выросли от нее животы. Лопнули. И вышли на свет новые люди, которые уже не были людьми, а были немного рыбой и еще малость – Туони.

Вольно ходила по замку Ванамо, гордо носила круглый живот, который с каждым днем становился все круглее. И Пиийто Воробей ни на шаг не отступал от жены.

Каменные стены шептались, что недолго осталось Кертту сидеть в Высокой башне, и тяжелые воды озера готовились принять украшенную пустоцветом ладью. Нагрузят ее свежими лососевыми шкурами, посадят на весла слепца, а Кертту дадут воды столько, сколько поместится в рыбьем пузыре.

У ног же поставят кувшин, именами наполненный.

И спешили слуги уважение выказать, несли Кертту чешуйки, пихали под дверь, оставляли на столе, щедро пересыпали сырые простыни. Диковинная бутыль с дюжиной узких горловин – семежды семь дней стеклодувы трудились, прежде, чем изготовили такую, какую Кертту нарисовала – и та была расписана именами.

Эти Кертту читала, заучивая наизусть.

Читать лучше, чем плакать.

…было так: Построили новые люди дома и расселились по всему нижнему миру. Щедро женщины метали икру, а мужчины спешили чертить границы, делить озера да земли. Вот только вскоре поняли, что нет в мире никого, кроме людей, и что родятся дети в великом множестве, а кормить их нечем – пусты озера, бесплодна земля.

Заплакали они тогда горько, стали звать Лосося, но на зов их спустилась с безымянной горы Калма. Сказала она людям:

- Дам я вам жизнь, если вы мне смерть отдадите…

Пиийто, прозванный Воробьем, любил горячее вино и заячьи почки с чесноком и травами. Травы Кертту собирала сама. Сама же грела вино и бросала в серебряный кубок драгоценную корицу. Сама и пробовала, показывая, что нет яда ни в вине, ни в кубке, ни в корице. Пиийто, счастливый тем, что скоро избавится от надоевшей жены, благосклонно улыбался и от щедрости неслыханной преподнес Кертту серебряный пояс.

Без ревности глядела на это Ванамо, оглаживая живот.

Сон сморит Пиийто ближе к полуночи. Сон будет крепок, и не оборвет его скрип двери, легкие шаги по ковру и шелковая подушка, прижатая к лицу.

Кертту сядет на подушку, опасаясь лишь одного – что чересчур мала, легка, чтобы удавить быстро. А ну как очнется Пиийто?

Не очнется. Дергаться будет долго, как жаба под камнем, но все ж затихнет. Кертту посидит еще немного, после придаст телу пристойный вид, а подушку положит к иным. Дверь она прикроет аккуратно, и сонный страж, заметив Кертту, лишь крепче сомкнет веки.

…было так: собрала Калма людей и велела копать глубокие ямы, а в ямах раскладывать костры. Горели они слепым огнем, которого ни один зрячий увидеть не мог. И плавилась на том огне земля, отдавала пролитую кровь Туони. Хватали ее кузнецы костяными щипцами, кидали на желтые солончаковые камни и били молотами.

Дым наполнял Туонелу. Грохотали раненые горы, засыпали озера камнепадами. От жара нестерпимого сползала с людей шкура, ложилась на кости огромной рыбы и сразу прирастала.

А как улегся жар, то увидели люди, которые в живых остались, что лежит на берегу огромный Лосось. Был он сделан из земли и железа, кости и камня, шкуры и горючей воды. Всего в нем было, кроме жизни.

Подошла тогда Калма к лососю, открыла пустое его брюхо и забралась в него. Ожил лосось, махнул огромным хвостом и смел множество людей. Раскрыл пасть и проглотил еще больше. А после исчез, чтобы вернуться через год.

Не обманула Калма. Принес лосось железную икру, которую оставил на первых порогах. И родились из нее рыбы, а также гады и всякие травы. Отдал серебро в узком жерле гор, и появились в горах звери да птицы. А людям золото досталось…

Длинная швейная игла войдет в выпуклый глаз Ванамо и утонет в нем. Расплывется по глазу кровяное пятно. Дернется Ванамо в постели, да застынет – ни жива, ни мертва.

Будет стучать сердце, будет шевелиться живот. Будут мелькать под прозрачной тонкой кожей тени мальков. И Кертту залюбуется их танцем.

Много… сто или больше… двести? Триста?

Кертту положит ладони на живот и, закрыв глаза, насладится теплом. А потом возьмет нож – тот самый, в ножнах из старой лососевой кожи – и пробьет в животе дырочку. Хлынет прозрачная маслянистая кровь Ванамо, понесет крохотных мальков из материнской мертвеющей утробы в прозрачный сосуд.

Широкие ремни из мягкой кожи привяжут сосуд к Кертту, и та согнется под непривычной тяжестью его. Трубки пройдут сквозь стекло, скрепляя железо с плотью, плоть – со стеклом, чужое со своим.

И прикрыв мертвые глаза Ванамо, Кертту встанет у зеркала.

Полированная бронза отразит новый облик.

Тонкий стан. Узкие плечи. И стеклянный шар живота, оплетенный железной сетью. Скудный свет лампы будоражит мальков. Мечутся тени.

Тают.

Выгравированные на стенках сосуда имена исчезают под пальцами Кертту.

…и стало так: год от года возвращался лосось в реки Туонелы.

Ели женщины золотую икру. Рожали детей. Здоровых. Сильных. Злых.

А всех прочих, поименованных, забирала Калма…

Мальчик? Девочка?

Кертту оставит троих.

---

— Да, он сперва сел на диван, а потом закричал во всё горло: «Как ты посмела связаться с этим драным гуманитарием!..»

— Лида, ты снова перепутала. Гуманитарии — это вы с ним, а я — рационалист.

— Ой... Ну ты ведь понял... Стою и дрожу, а он: «Не дочь ты мне больше, уходи к своему...»

— Лида, я устал слушать эту историю. Ты повторяешь её раз восьмой, наверное, И каждый раз ошибаешься в том же месте, и каждый раз всё слово в слово. Уши вянут, давай поговорим о другом.

— Ну милый, извини... Меня до сих пор трясёт... Фух... Не говорила тебе раньше. Знаешь, что он потом сказал? Что у рационалистов нет души.

— Что??? Тьфу, какой бред! Вообще, не доказано, что душа у кого-то есть или что её у кого-то нет. Смешно! Откуда он сделал вывод, а?

— Не знаю. Вообще, это не он придумал, про вас что только не услышишь в западной Москве.

— А что, например?

— Например, что вы без нас не проживёте, а мы можем и без вас, но просто жалеем.

— Пхаха!.. Это почему мы без вас не можем?

— Потому что гуманитарии создают то, ради чего стоит жить: стихи, песни, книги. А бытовое само собой сделается.

— Ахаха, вот это да! Интересно, а водопровод кто построил, а электричество кто провёл? Или гуманитарии настолько одухотворены, что не пользуются презренными достижениями прогресса? Или нет! Наверное, они считают, что вода сама к ним приходит, а свет сам загорается при виде гуманитарской... шеи.