- Много, - одобрительно сказала Ванамо и, словно опасаясь, что ее не поймут, указала на толпу. – Людей много.

Удел Воробья и вправду был богат. Взгляд Кертту скользил по желтым колпакам ювелирных дел мастеров, рыжим – жестянщиков, мареновым – лудильщиков, зеленым – ткачей… Пришли и прядильщики, и кузнецы, и пекари. У самой стены, сторонясь прочих, держались золотари да скотоводы. И все эти люди, каждый из которых был знаком Кертту, теперь глядели не на нее – на Ванамо, которая ничуть не смущалась этих взглядов, но вдруг распрямила плечи, вздернула подбородок, делаясь выше, стройней.

- Хороша, - раздался шепоток, нарочито громкий, обидный. И Кертту проглотила эту обиду, как глотала все прочие.

Она уступила Ванамо путь и протянула заветный рыбий нож, который до этого дня носила, не снимая. Ножны из старой лососевой шкуры. Тонкая рукоять в виде криворотого омуля и длинный клинок с зазубринами.

- Молодец, - одобрил Пиийто. – Знай свое место.

Сказал так, чтобы все услышали. И рокот толпы не заглушил этого мерзковатого голоска. Что же касается места, то Кертту знала его с самого первого дня своей жизни.

Многие полагали, что этой жизни и вовсе не должно было быть. Все слышали историю благосотворенной Айники, которая оступилась на узкой лестнице и упала, тонкую шею сломав. И помереть бы Айники с приплодом вместе, но старый нойто-акко, человек великой учености и скверного характера, взрезал белое брюхо.

- Ежели лососю дозволено, - говаривал он потом, - то и людям можно.

Так случилось небывалое – мертвая Айники родила тройню. Двоих крепких, зубастых мальков и Кертту, которой бы до родов точно не дожить. После-то начали шептаться, что, дескать, девчонка, чуя скорую гибель, вцепилась в материну печень, отчего и случилось Айники упасть.

Кертту падения не помнила, как не помнила и разговора, случившегося на второй день ее никчемной жизни. Беседа состоялась в Гадальной башне, в крохотной коморке, которую ученый нойто отвел под жилье. Позже Кертту освоится и в этой комнатушке, и во всех прочих, заполненных книгами и весьма удивительными вещами.

- И чего с ней делать-то? - спросил отец, оглядев тощее тельце новорожденной. Ему был неприятен вид ее кожи – розоватой и мягкой, разукрашенной кровоподтеками и следами зубов. Крупная голова младенца крепилась на тонкой ниточке шеи. Еще день-два и перегрызли бы ее старшие мальки. А старик взял да вмешался. Спрятал младенца в костяном коконе, куда налил поровну масла и перебродившей лососевой крови. Смесь булькала, девочка шевелилась, глотала воздушные пузыри губенками и явно не спешила отправляться к белокосой Калме.

- Пусть живет, - пожалуй, нойто-акко в тот миг любил не это бесполезное в общем-то существо, но собственные знания, позволившие соорудить колыбель. – А там Калма решит.

На том и постановили.

Кертту – имя дали спустя полгода, когда стало очевидно, что странный младенец выживет – росла медленно. Она слабо ела и редко спала, выбирая для отдыха малопригодные, но безопасные места. Она быстро поняла, что братья ее ненавидят, почитая живым свидетельством собственной слабости. Но тут же поняла, что ничуть не меньше – а то и больше – их ненависть друг к другу. Главной причиной ее была поразительная одинаковость братьев.

- Из-за тебя все! – шипел первый – Кертту никогда не называла их по именам.

- Из-за тебя! – подхватывал второй. – Если бы ты не толкнула нашу матушку…

- Нашу дорогую матушку…

-…я бы тебя…

-…съел…

-…и стал сильнее…

-…стал бы сильнее его!

Потом Кертту надоело их слушать, и братья умерли. Подрались, выясняя, кто ж все-таки сильней, и невзначай побили друг дружку до смерти.

Кертту для себя решила, что оба сильней. Но какой с этого прок?

- Вот же отродье живучее, - сказал отец после похорон, и эта была единственная похвала, которая Кертту от него услышала.

Спустя месяц – Кертту исполнилось двенадцать – ее отдали замуж.

- Смотри, - отец расщедрился и выделил Кертту лодку с паланкином. – Бездетных вдов и бесплодных жен к Калме отправляют. Имена везти.

Это был дорогой совет, куда дороже лодки, которую ко всему пришлось вернуть.

…было так: рыжая белка, спасаясь от охотника, вскарабкалась на вершину дуба, а оттуда – на небесную твердь скакнула. Кинул охотник копье, но не докинул. Стрелу пустил – не долетела стрела. И тогда появилась за плечом охотника Калма, спросила:

- Хочешь белку добыть?

- Хочу! – воскликнул охотник. – Проси, чего желаешь!

Ничего не попросила Калма, но вырвала из косы три белых волоса и отдала охотнику. Сделал он из одного лук, из другого – тетиву, а третий в стрелу превратился. Полетела стрела выше дуба, выше Мааннэла, вошла в небесный свод. Он и треснул. Посыпались на Похьялу огонь-звезды, плеснули белым, злым пламенем, а следом из дыры и чернотой ледяною потянуло. Загорелся мир, затрещал в огненных зубах и тут же вымерзал весь, как был, до донышка. Реки. Озера. Сама земля переставала быть.

И тогда поднялся из глубин морских Сампо – Великий Лосось. Открыл он пасть и проглотил людей, сколько сумел. Раздулось его брюхо, искривились челюсти, а шкура сделалась толстой, каменной. Проплыл лосось сквозь всю Похьялу и дошел до темной страны…

Лосось ломился в ворота. И воды не было видно по-за толстыми спинами. Толклись тела, давили друг друга, и слабые самки выметывали икру прямо в воду, а сильные спешили глотать ее.

Выпуклыми глазами глядела на все это Ванамо, оглаживала кривой нож. Улыбалась.

Скоро уже…

Вышел Пиийто на площадку, распростер над толпою руки, и стихли люди. Стало слышно, как трещат стены, сдерживая напор лосося, как скрипят веревки на во?роте, и ворота вот-вот хрустнут, разойдутся прогнившей тканью.

Пиийто подали рог в виде крылатого тайменя.

Ванамо – белое копье.

Замерло сердце Кертту. Сжались пальцы, обнимая незримую рукоять. Рука поднялась, повторяя движение Ванамо, но тут же опало. Не Кертту теперь над вратами стоять.

-…а предупреждали, что порченая она… последыш…

-…надо было сразу лососю отдать…

-…Пиийто – добрый слишком… дотерпит до…

Хриплый вой трубы заставил шептунов умолкнуть. Навалились кузнецы на во?рот. Застонали коноплевые канаты, и Кертту захотелось, чтобы лопнули они, чтобы не дали лососю пройти в Туонен-пяхьо, темное озеро. Но нет, дрогнули створки, выпуская соленую, смешанную с кровью да икрой воду.

Белой молнией слетело копье с руки Ванамо.

…было так: сидела на воротах безглазая старуха Туонен-укко, пряла кривыми пальцами пряжу из загубленных душ. А дочь ее, Ловитар огненноротая, ткала из пряжи реки и озера, земли и небеса Туонелы. Носился по пустошам медноклювый Туонен-пойка, искал добычи и не находил, плакал он горько, роняя огненные слезы на свежевытканный мир. И Калма спешила дыры латать.

- Пусти меня, - попросил Сампо-Лосось.

Ничего не ответила ему старуха.

- Гибнет Похьяла. Стонет. Разве не слышишь ты?

- Слышу. Но что нам за дело до верхнего мира? Нам туда хода нет.

Голос у Туонен-укко скрипел, как старая осина на ветру.

- Разве не оттуда дочь твоя носила души для пряжи? Разве не из них ткали Туонелу? Разве не ими кормился сын твой и прочие твари, из чрева твоего вышедшие?

Заухала Ловитар, дыхнула пламенем, да только погасло оно, едва коснувшись шкуры лососевой, ведь была она теперь тверже камня, крепче железа.

- Что будешь делать ты, если не станет душ? Пусти меня за ворота, и мертвые озера твоей страны оживут. Будут в них нереститься мои дети. Будут кормить твоих.

Сказала тогда Калма матери и сестрам:

- Долго ждать его детей. Откроем ворота. Пустим Лосося. И съедим его…

Вошло копье аккурат в жабры и раскрылось четырьмя острыми крючьями. Струна-веревка натянулась, вырываясь из цепких пальцев Ванамо, да не вырвалась. Тотчас вцепились в трепещущую нить, на которой бился, теряя силы, лосось, десятки рук. Поволокли, выдергивая из кишащего рыбой прохода. Тяжелое тело ударялось о стены, оставляя влажные отпечатки. И люди, высовываясь из бойниц, спешили прикоснуться к благословенному следу.