- Жалостливый! За жеребенка томится! Что ж! Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Из ничтожества воззвали сельского идиота, а вот достойные люди, я к примеру, летать не могем! Ну что ж, Летун жалостливый, пей - заслужил.

Малик влил в хрустальный чистый стакан жидкость чайного цвета, поднял свой стакан на уровень родниковых глаз. С конца финки подал Вовану дольку апельсина. Выпили чинно.

- А раз даден тебе, дураку, дар необычайный силой враждебной, Летун-акробат, то вот тебе заданьице: слетай-ка ты, мужик, по вечернему небу в лавку гражданскую, да принеси-ка нам не пойло поганое, водку российскую, а виски из Шотландии. «Белая лошадь» зовётся. Давно не пил. Твоя-то кобыла какой масти была?

- Каурая, - только и сказал слово Вован. Да и то как сказал – прохрипел, протолкнул набор звуков сквозь слипшееся горло.

Ведёт себя Колдун вроде спокойно, а в жилах кровь стынет. Минай заикнулся было, мол, опасно, не стоит мужика гонять, расшибется или заметут, но Малик губы скривил презрительно, засмеялся, как зашипел, протянул купюру Вовану и манием руки двинул его прочь.

Вышел Вован в локалку: тихо темнело. На вышке маячил часовой, искал от скуки звёзды, выползать которым в небо ещё было рановато. Тропкой позади барака Летун неслышными шагами пробежал к запретке. Трехметровый забор из металлического профиля обильно украшала поверху спираль Бруно. Через каждые пять-семь метров колючку подпирали железные штыри-копья. Эти копья установили по просьбе самих зеков. По осени, а особенно в зимнюю непогоду, ветер в спиралях колючки завывал и грохотал над зоной страшнее сотни волчьих стай, наизнанку выворачивал сидельцам души. Смотруны пошли к хозяину, сказали: не надо неприятностей, позволь мы эту музыку сами заглушим. Хозяин позволил, и блатари организовали работу. Специальные люди ходили вдоль запретки, слушали, думали, спорили и говорили: здесь! Мужики бетонировали в указанном месте штырь, подпирая колючку. С тех пор кошмарные симфонии ветра прекратились.

Запретка – полоса вспаханной и разровненной граблями земли между двумя рядами заборов. Вован вздохнул, поправил на себе гражданскую рубашку, снял кепи – едва не забыл, мог бы засветиться, - и каблуками оттолкнулся от зоны. Взлетел слишком высоко – метров на шесть выше колючки, на часового не глядел, отчаянно грёб руками и ногами. Шлёпнулся в заросли черёмухи – далеко от лагерного забора. Выбрался на дорогу, носовым платком тщательно протёр лицо и шею, крякнул, кашлянул и бодро побёг по колее к магазину. Окрестности он знал по рассказам, как и всякий зек их знал – в деталях. На кассе продавщица с бейджиком «Яна» на скромной груди внимательно глянула на Вована, на его рубашку, на две колбообразные бутылки шотландского вискаря «White Horse», сунула под лампу его пятитысячную купюру и фыркнула:

- Чего ж без закуски-то?

- Да есть там закусь, - тоскливо ответил Летун. – Апельсины. Золотые. А вот белых лошадок нет. И девушек нет. Ни одной.

Он взял пакет с бутылками, сгрёб сдачу, поклонился загрустившей продавщице и вышел в ночь. Да, уже цвела ночь. Господи, что это была за ночь! Это была нечеловеческая ночь, то есть это была ночь, вовсе не предназначенная для людей. Люди не были и никогда не будут достойны подобной красоты. Вован отошёл от дороги, от магазинского фонаря в тень, под ближайший вяз, опустился на колени и начал молиться. Лбом он иногда касался мокрой травы. Слёзы капали в ту траву. Он касался собственных слёз, и слёзы казались ему звёздами. Запахи звали его вдаль.

Но думал Вован: Колдун найдет способ за свои пять тысяч наказать и Миная, и Гриню, и весь отряд. Вован открутил пробку и сделал маленький глоток: никакой белой лошадью напиток не пахнул – вроде клевер, немножко пырея, овёс, чуть полыни, васильки и корень… он хлебнул ещё… да, корень лопуха, шорт побери! Вован весело вскочил и побежал по дороге. Его сердце – после молитвы и виски – смеялось.

Бац! Оказывается, он бежит не в ту сторону – прочь от лагеря. Потому что прямо перед ним упала с неба река. А откуда же ещё, если не с неба, падают реки?

Река не шумела привольно, а шелестела, словно и не вода это изливается, а шёлк струится промеж зеленых берегов. Мостик железный, старый перекинут через русло, узкий – два человека с трудом разминутся. Настил из ржавого, дырявого металла, как в детских конструкторах; ограждения в нескольких местах рыбаками проломлены – для удобства. А у самого всхода на мостик, на подъеме, сидит на перилах девица, юная – лет шестнадцати. Джинсики, волосы короткие, личико миловидное, ногу в кроссовке на колено другой ноги закинула кокетливо, из наушников едва слышно музыка сочится.

- Слышь, Летун, пора тебе уже, заждалась…

Вздрогнул Вован, смотрит во все глаза – она не она? Вроде она – фея из далекого-дальнего детства, из белого кружева ромашек, из дыма зеленых березок.

- Куда… пора?

- Смешной! В наш мир! Забыл?

- Забыл… Мне братве надобно… только отдать. Я быстро…

- Жду! – и смеется серебристо, наушники на шею сбросила, голову запрокинула. – Давай, Летун!

…Когда железный штырь распарывал ему брюхо, в самый последний, сакральный миг он увидел себя, парившего над ромашковой поляной, увидел изумленный глаз наглой сороки, увидел чернопузую курицу в позе коршуна и услышал крик матери: «Не ходи далёко!..»

…Гулко, как сорока на плече, застрекотал автомат. Ещё один. С молочным, как обычно, лицом Малик поднялся из-за столика, на котором золотились апельсины и всеми цветами радуги играла наборная ручка финки.

- Это что? Они ж угрохают его. Идиоты! – недоверчиво прошептал Малик и бросился к выходу. За ним бросился весь барак. Лишь Минай на миг замешкался возле столика, сжимая и разжимая в пальцах желтую кожуру.

Четыре пса роняют жёлтую пену с белых клыков, задушенно кидаются на трехметровый забор, слизывают с рифленого железа ниточки крови, выскребают темные капли из августовской задубелой земли… Полукругом стоят зеки, в середине бесятся овчарки, а на заборе неживой тряпкой висит оно – Летуна тело, насквозь пробитое штырем, как средневековой пикой, и текут по забору полосы крови – черные в лунной полутьме и бегающих лучах прожекторов.

- Что он вдруг, когти-то рвать?

- Через запретку? Задом наперед?

- Не, тут другое…

- Пипец спокойной житухе!

Тихо переговариваются зеки; майор матерится семиэтажно и орет:

- Стремянку тащите, суки! Две!

Глухой удар о землю: будто кто свалил с грузовика шестиведерный мешок картошки. Только где тут мешок, какая картоха… Расступились люди: лежит ничком, вниз лицом в белой рубашке труп, а из белого полотна торчит между лопаток наборная рукоять любимой игрушки, пластмассовые кубики перламутром отсвечивают… Сверху, с темной рубашки неба пялится бледный круг Луны – на лагерь, на собак, на толпу зеков, словно отражается белая Луна черным кровяным пятном на белой рубашке убитого.

- Колдуна замочили! – выдыхают зеки и пятятся, медленно увеличивая расстояние между собой и тем, кто перестал быть человеком, если и был им когда-то.

---

Третий день кассельской четверти

Меня назвали гробокопателем. Думал, обижаться мне или нет – казалось бы, такая ерунда. Взял себя в руки (забавное старинное выражение) и в ссору ввязываться не стал.

Оно и правильно. Все взвинчены до предела. Каждая мелочь оборачивается для нас катастрофой вселенских масштабов. Психометрические показатели зашкаливают, превышая безопасный порог на добрую сотню. Рекомендовано дальше стен не ходить и посылать всюду роботов. Эмпатическое здоровье, как же.