— Вы хотите, чтобы я произносил речи?

— Дело не в одних речах. Нужно найти что-нибудь конкретное. Найти какой-нибудь повод и поднять кампанию, которая могла бы привлечь общественность на нашу сторону. Обработайте средний класс, который обычно и не голосует, и не торгует своими голосами, приведите его к урнам. Другими словами, заполните избирательные урны бюллетенями досужих, сентиментальных и непродажных граждан в таком количестве, чтобы приспешники Литтенхэма не могли скупить столько голосов, сколько им нужно для вашего поражения.

Каридиус призадумался:

— Вряд ли я сумею сочинить речь, которая так сильно расшевелила бы публику.

— Речь — это пустяки. Канарелли наймет кого-нибудь, кто напишет ее за вас. Самое важное — придумать конкретный повод!

Мирберг погрузился в задумчивость. Он долго тер свои гладко выбритые щеки, ерошил курчавые волосы и, наконец, нажал кнопку звонка.

В дверях показался мальчик-рассыльный.

— Попроси ко мне Мелтовского. — Адвокат обернулся к Каридиусу: — Мелтовский совершенно непроницаем для каких бы то ни было сильных чувств. Поэтому он с большим беспристрастием, чем мы, может судить о том, что именно способно расшевелить американскую публику.

Когда в комнату вошел Мелтовский, Мирберг начал объяснять, какого рода зацепка требуется Каридиусу в его выборной кампании в Сенат; не успел он договорить, как Мелтовский протянул своим монотонным голосом:

— Подоходный налог!

— А… подоходный налог, — сосредоточенно кивнул Мирберг. — Да… Я и сам об этом подумал… — последнюю фразу Мирберг неизменно вставлял при всяком предложении Мелтовского. — Но чей подоходный налог — Литтенхэма или Лори?

— Любой, — отозвался Мелтовский все так же на распев, — ведь не уплатил ни тот, ни другой.

Мирберг забарабанил по столу короткими, словно обрубленными пальцами:

— Да, да, разумеется.

— Цифра недоимки за Литтенхэмом, вероятно, абсурдно велика, — сказал Мелтовский.

— Почему абсурдно? Что вы хотите сказать? — быстро спросил Мирберг.

— Я хочу сказать, что если сумма чересчур велика, то рядовому американцу она покажется просто фантастичной, ничего ему не скажет и никаких чувств в нем не пробудит.

Мирберг кивнул головой:

— Да, это и мне пришло в голову.

— И кроме того, — добавил Мелтовский, — когда станет известно, что Литтенхэм — крупнейший недоимщик по подоходному налогу, американская публика скорее всего будет восхищаться им.

— Значит, мы отказываемся от этой мысли? — недовольно спросил Мирберг.

— Нет, это послужит вступлением.

— Вступлением?

— Ну да. В кампании против Лори придется провести две или три операции. Нельзя начинать с серьезного обвинения, потому что оно успеет надоесть избирателям задолго до выборов. Нет, сначала надо привлечь их внимание чем-нибудь помельче и на этом играть до тех пор, пока публика не привыкнет прислушиваться к вам, тогда — выдвигайте главное.

— Так вы считаете, что надо начинать с преследования Меррита Литтенхэма за неуплату подоходного налога?

— Безусловно.

— А как мы это сделаем?

— Да ничего делать не надо. Мы просто представим в окружное налоговое управление доказательства, что Меррит Литтенхэм не уплатил подоходный налог. А окружное управление по сбору внутренних доходов — та же мельница, которая перемалывает все, что попадает в засыпочный ларь. До сих пор на этот счет существует полная неопределенность. Очень богатые люди всегда рассчитывают на поддержку высших инстанций.

— Так вы этим займетесь? — спросил Мирберг.

— Через неделю дело будет на мази.

— Отлично… Ну, а вторая бомба, ваш главный снаряд, который взбудоражит избирателей до такой степени, что они пойдут голосовать задаром? Что скажете, Мелтовский?

Мелтовский опустил веки на сонные глаза, откинулся на спинку кресла, подпер голову рукой и, казалось, крепко заснул.

— Я… я еще не изучил положения… — пробормотал он сонно… — общественное достояние… конечно, он обирал общество и делал это долгие годы…

— Это уже ни на кого не действует, все равно, что пытаться возбудить симпатии к жертвам рэкетиров. И то и другое стало обычаем. Ничего не поделаешь…

— Это, конечно, верно, — пробормотал Мелтовский, кивая головой.

Терзаемый сомнениями Каридиус в этот момент пришел к убеждению, что если он не хочет стать центром политической бури, которая, конечно, лишит его любви Мэри, то нужно заявить об этом сейчас же, пока не поздно.

— Вот что… — запинаясь начал он. — Видите ли, получается не совсем ловко для меня…

— А что такое?

— Да ведь банк Литтенхэма… недавно… так удачно поместил часть моих денег… что мне очистилось около семи тысяч долларов… Могу ли я, приняв такую услугу… выступить против моего благодетеля…

— Благодетеля? — переспросил Мирберг.

— Да, против мистера Литтенхэма, который устроил мне это.

— А вы что для него сделали?

— Я, как вам известно, участвовал в заседании комиссии по военным делам и доказывал, что Военное министерство должно предоставить заводу военного снаряжения право продать секрет изобретателя Эссери. Разумеется, я при этом рассчитывал, что Военное министерство уплатит Эссери и что я таким образом одновременно окажу услугу одному из наших клиентов.

Мелтовский открыл глаза и поднял указательный палец, чтобы привлечь внимание своих собеседников:

— Вот то, что нам нужно.

— То есть? — воскликнул Мирберг.

— Литтенхэмовская шайка продала военную тайну враждебной стране.

— Но на этом мы не можем играть, — возразил Каридиус, — я сам высказался в пользу продажи.

Мирберг вдруг понял, куда метит его компаньон.

— Боже мой, да это решительно никакой роли не играет! — воскликнул он и даже покраснел от радости. — Никто не узнает, что вы сами были сторонником продажи, в особенности, если вы двинете этот козырь против Литтенхэма и Лори во время выборной кампании.

— Но ведь моя речь напечатана в «Ведомостях Конгресса».

— И прекрасно, пусть там и остается. Никто не читает «Ведомостей Конгресса».

— Но Лори разыщет ее и предаст огласке.

— Никто ему не поверит. Все подумают, что это политический трюк. Вот наш лозунг: «Лори предает наших храбрых ребят». Не надо ни «страны», ни «нации», ни «Военного министерства» — ничего подобного… именно: «храбрых ребят». Это задушевно, интимно, это проймет простого человека, и он запомнит, против кого надо голосовать.

Проведя весьма скверную ночь, достопочтенный Генри Ли Каридиус проснулся рано утром от крика радио, доносившегося из верхней квартиры. В тишине утра каждое слово раздавалось совершенно явственно. Голос диктора отчетливо и с расстановкой говорил:

«… На Западе продолжают свирепствовать пыльные ураганы… В Прикнессе в гандикапе вел фаворит Бой, выдача три семьдесят пять… Имя члена Конгресса Генри Ли Каридиуса снова фигурирует во всех газетных заголовках. Он обвиняет некоего магната военной промышленности в том, что тот продал за границу весьма ценное военное изобретение… Он обвиняет в соучастии сенатора Лори, с которым он сейчас ведет ожесточенную борьбу за место в Сенате…»

Дальше Каридиус не стал слушать, сильно обеспокоенный тем, как фальшиво прозвучало обвинение. Явно отдает политической интригой. Чего проще обвинить в продаже тайны, находящейся в распоряжении Военного министерства, того самого сенатора, кресла которого добиваешься!

Вторая его мысль была о Мэри Литтенхэм. Теперь он ее уже наверное потеряет. Теперь она, конечно, откажется от него, ведь он выдвинул такие тяжкие обвинения против ее отца и его ставленника — сенатора Лори.

В самом мрачном настроении Каридиус отправился в Вашингтон.

Проходя по коридору Дома канцелярий, Каридиус почувствовал огромное облегчение, увидев большую пятнистую морду Раджи в дверях своей приемной. Мисс Литтенхэм не покинула его. Она, по всей вероятности, приехала объяснить ему, что уходит от него, но еще не ушла. Он приостановился, пытаясь придумать какой-нибудь довод или объяснение, почему он нападает на ее отца за неуплату подоходного налога и обвиняет его в измене родине. Но ничего вразумительного не приходило ему в голову. Он только смутно чувствовал, что его заставили это сделать и у него нет другого выхода.