— Сначала скажи, откуда у тебя такие сведения?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Я никому не давала обещания молчать, значит, не интересно и выбалтывать.

Низенький отец высокой, стройной дочери вылез из своего убежища на солнечный свет.

— Мэри Литтенхэм, твое поколение, повидимому, считает, что верх остроумия — говорить вздор. И если вам удастся сказать что-нибудь явно бессмысленное…

— Знаешь, папа… — смеясь, перебила девушка, — это мне напомнило кое-что. В банк я, пожалуй, пока не пойду. Можешь ты устроить меня личным секретарем к этому новому члену Конгресса с такой смешной фамилией?

— Какой член Конгресса?.. А, Каридиус?

— Да.

— Что это тебе вздумалось?

— Когда ты сказал о бессмысленных словах, я вспомнила о наших политиках, а именно политиков мне и хотелось бы изучить.

— Ты ошибаешься, — возразил мистер Литтенхэм, — какую бы туманную сентенцию ни изрек политик, это прежде всего профессиональная привычка никогда не выбирать фаворита, пока скачки не кончились. Это вовсе не бессмыслица, а житейская философия.

— А все-таки от банка премию ты получил, папа?

— Почему ты так думаешь?

— Потому что ты сегодня в духе, так и сыплешь остротами.

— А почему ты интересуешься премиями?

— Каким образом вы их получаете?

— Сами себе назначаем.

— А акционеры не возражают?

— Большинство ничего об этом не знает.

— А те, кто знают?

— Мэри, — серьезно сказал мистер Литтенхэм, — это, действительно, вопрос. Акционеры нынешних трестов — это меняющаяся группа игроков, которые ставят на то, наживает ли деньги данный трест, или нет. Если мы наживаем деньги…

— Кто это «мы»?

— Ну, старшие служащие, директора, правление. Если мы наживаем деньги, акции повышаются, и пайщики получают свою долю прибыли, продавая свои акции на бирже.

— Но предполагается ведь, что если трест наживает деньги, то и акционеры должны…

— Не знаю, кто это предполагает. Я говорю о реальной трестовской политике, Мэри, о той, которую допускают теперешние законы. Я не имел в виду ветхозаветных условий. Так вот, деньги, которые мы вложили в трест в этом году, пойдут на пользу рядовым держателям бумаг… косвенно, разумеется.

Наступила пауза. Затем мистер Литтенхэм спросил свою дочь, почему она хочет быть секретарем Каридиуса, только что избранного в Конгресс.

— Потому что я сразу войду в курс. Он абсолютно ничего не понимает в делах Конгресса, и я буду учиться одновременно с ним.

— И гораздо быстрее его… Но зачем тебе политика?

— Потому что, насколько я понимаю, политические деятели являются связующим звеном между людьми, которые владеют нашим государством, и народом, который на них работает. Я хочу изучить это звено, вот и все.

Мистер Литтенхэм нагнулся и закрыл отверстие, из которого только что появился.

— Если бы я не верил в исключительную уравновешенность твоего ума, я запретил бы тебе вмешиваться в политику, Мэри.

— А, значит, ты можешь устроить меня секретарем?

— Я финансировал предвыборную кампанию Эндрью Бланка.

— Да, но этот Каридиус был противником Бланка.

— Я ведь не имел дела непосредственно с Бланком. Я договаривался со стариком Крауземаном, а Крауземан, — он подмигнул дочери, — ты ведь знаешь, как такие дела делаются? По всей вероятности, в этой скачке он поддерживал обоих кандидатов. Я сейчас позвоню Крауземану.

И отец с дочерью направились туда, где в конце широкой аллеи маячили высокие башни Пайн-Мэнор. Огромный пятнистый дог последовал за ними.

Из подъезда Палаты представителей, занимающей южное крыло Капитолия в городе Вашингтоне, вышел достопочтенный Генри Ли Каридиус вместе с десятком сотоварищей, членов Конгресса.

Говорили они мало, пониженным голосом, придавая ему скорбный оттенок, как и подобало людям, только что отдавшим долг умершим.

Депутат Бинг грустно покачал головой и обратился к шедшему рядом с ним Каридиусу:

— Покойный был прекрасный человек, мистер Каридиус, талантливый юрист, неподкупный законодатель, пламенный патриот и преданный друг.

Депутат Бинг все еще мыслил такими же закругленными периодами, какими он только что выражал свои чувства в речи, посвященной памяти Эндрью Бланка:

— Я не имел счастья знать его лично, — проговорил Каридиус.

— Это было большое счастье, — заверил Бинг, и оба прониклись уверенностью, что если знать живых членов Конгресса, выходивших сейчас вместе с ними из подъезда, вовсе не было счастьем, то общение с почившим достопочтенным Эндрью Бланком было в самом деле редким духовным наслаждением.

Выдержав для приличия паузу, Каридиус сказал Бингу:

— Я ищу квартиру.

Мистер Бинг покачал головой.

— По этой части во всем мире нет города хуже… А где вы сейчас живете?

— Я сегодня прилетел из дому. Сейчас полечу обратно.

— Прилетели? Вот как! И сколько это заняло времени?

— Час с четвертью, примерно.

— Не так уж много.

— Совсем немного, тем более, что лететь очень удобно и интересно.

— Вы не думаете, что вам лучше приезжать сюда каждый день?

— Из Мегаполиса в Вашингтон?

— Да, ведь многие из членов Конгресса живут в соседних городах.

— Это, вероятно, неудобно.

— Зато неудобство компенсируется возмещением расходов. Неудобство, мистер Каридиус, понятие относительное, и нередко явления, которые при первом соприкосновении представляются неудобными, оказываются…

— Сколько полагается за проезд от Мегаполиса до Вашингтона? — перебил Каридиус, поддаваясь непреодолимому для северянина соблазну приостановить нескончаемый поток красноречия южанина.

— По восемнадцать центов за каждую милю… погодите-ка. До Мегаполиса сто пятьдесят миль… Это составит… восемнадцать плюс девять… двадцать семь долларов в один конец… или пятьдесят четыре доллара в день.

— Больше, чем мое жалование! — воскликнул Каридиус.

— Жалование оплачивает время и энергию, затраченные вами в помещении Конгресса. Плата с мили — добавочное вознаграждение, компенсирующее ваше передвижение из дома и обратно. Относительная ценность того и другого находит правильное отражение в этих двух шкалах вознаграждения.

— Но ведь перелет туда и обратно обходится всего в двадцать долларов пятьдесят центов?

— Тем лучше для вас.

— Разве при определении платы с мили не сообразуются с фактическими проездными расходами?

— Дорогой сэр, — сказал мистер Бинг, собирая в складки толстую кожу на лбу. — Члены Конгресса установили плату в размере восемнадцати центов с мили еще во времена почтовых дилижансов и упряжек восьмеркой. В наши дни члены Конгресса не могут считать себя обязанными вносить поправки к закону о плате с мили, хотя бы успехи науки и новые изобретения снизили стоимость переезда. Ведь промышленники не считают себя обязанными снижать цены на товары, когда они открывают более дешевые способы производства? Для публики в том и другом случае цены не меняются, а прибыль все равно достается тому, кому полагается.

— Не нравится мне это, — сказал Каридиус. — Ведь я прошел в Конгресс под лозунгом сокращения расходов.

— Большинство из нас проходит под этим лозунгом.

— Вот мы и должны следить за правильным расходованием средств.

— Где же и следить за этим, как не в Конгрессе?

Несколькими часами позже, на вашингтонском аэродроме, Каридиус вместе с другими пассажирами занимал место в готовой к отлету машине. В последнюю минуту, уже после звонка, в самолет торопливо взобрался невысокий желтолицый человек и, пройдя всю кабину, сел рядом с Каридиусом.

В первую минуту новоиспеченный член Конгресса испытал чувство сильнейшей досады. Почему, в самом деле, этот запоздавший пассажир не мог выбрать себе другого места, а уселся именно рядом с ним? Этот желтолицый, пожалуй, еще пустится в разговоры!

Немного погодя, когда моторы заработали быстрее и воздушное такси двинулось по стартовой дорожке, Каридиус забыл о своем соседе. Он весь отдался захватывающему моменту, когда самолет отрывается от земли и аэродром, летное поле, окаймляющие его деревья и дома — все вместе с нормальными размерами как бы утрачивает реальность и превращается в мелкие детали огромной, слегка затуманенной рельефной карты.