Проповеди, молитвы и гимны — являющиеся, как мы сказали, основными формами протестантского публичного культа — базируются на письменном слове Библии. Во всех них преобладает устная, а не визуальная коммуникация. Чувственные удовлетворения от жизни в них строго ограничены. Пробуждение эмоций прихожанина этими ритуальными формами зависит от эвокативных качеств слов (и их значений), от (животных) голосовых качеств тех, кто их произносит, и от той эмоциональной значимости, которую придают им те, кто их слушает. Стихи и музыка протестантского гимна предоставляют наибольшие возможности для возбуждения и выражения чувств. «Хорошим возбуждающим гимном» можно достичь полного вовлечения нерациональных систем чувствования человека. Некоторые священники умеют искусно разжигать страсти в прихожанах проповедями и молитвами.

Опора на «слово» в ценностях протестантизма является не только выражением возросшей «рациональности», но и, что более важно, уточнением способа, позволяющего уменьшить использование некоторых органов чувств с тем, чтобы взять под контроль те телесные потребности и обуздать те влечения, которые некогда прямо или косвенно удовлетворялись драматическими символами. Когда визуальные знаки преимущественно изгнаны, а на их место поставлено ученое слово, весь человек — человек как видовое существо — подпадает под более строгий контроль. Когда в некоторых церквях выдвигается на передний план рациональная умственная жизнь, нерациональный мир вида в значительной степени элиминируется.

Визуальные схемы мышления, часто характеризующие символический порядок сакрального ритуала, будучи интуитивными и чаще всего исходящими изнутри организма[184], нелегко поддаются сведению к референциальному языку. В повседневном взаимодействии ими чаще всего пользуются дети.

Они легко сообщают другим существам, подобным им, о чувствах, связанных с их телесными переживаниями внутреннего и внешнего мира, так что те, с чувством откликаясь на эти сообщения, могут полностью понять их и отреагировать на их воздействие. Тем же, кто пытается извлечь из таких слов референциальный смысл, обычно так и не удается узнать, что же собственно ребенок имеет в виду. Дети понимают детей; взрослым же, которые, как предполагается, лучше подготовлены к пониманию, часто не удается этого сделать, когда им посылаются те же самые сообщения.

Символы нерациональной коммуникации помогают привести в порядок пестрое многообразие чувственных переживаний организмов, и хотя такие символы в принципе могут передавать сообщение о внешней реальности, основная их задача состоит в том, чтобы сообщать о чувственных ощущениях всего тела и аккумулированных переживаниях вида. Они не расчленяют мир на дискретные единицы, не преобразовывают его и не переносят в жесткую и абстрактную ментальную структуру рациональной жизни. Например, значение любви человека к собственной матери пронизывает все уровни его бытия. Сакральный мир и его символы вбирают в себя всего человека в целом; они имеют дело с целостностями. Таинства жизни, в том числе любовь человека к Богу, всегда заключают в себе целостное значение человека. Они включают в себя человека и как животное, и как моральное и духовное существо. Такие символы, в том числе искусство и религия, выражают связи людей друг с другом и их место в огромном физическом мире и окружающем его еще более необъятном сверхъестественном универсуме. Эти таинства не поддаются рациональному исследованию, да и вообще ему не подлежат. Они нуждаются и в ответ вызывают нерациональное понимание, в котором весь человек в целом вступает в коммуникацию и может стать ее объектом. Нерациональные символы, дающие выражение этим таинствам, при помощи рационального исследования могут быть поняты лишь частично. Реальности, выражаемые ими, при переводе в логический и научный дискурс теряют огромную часть своей значимости. Уже сам процесс, пытающийся сделать их логически значимыми, может до неузнаваемости исказить то, что реально они выражают. В деле упорядочения этих значений в сообщаемые формы чаще всего достигает успеха экспрессивный «язык» искусства и религии.

Протестантские церкви, особенно «респектабельные» церкви среднего класса, часто попадают в тупик, сталкиваясь с проблемами, возникающими вследствие строгого ограничения богослужения устными обрядами и символами. Некоторые церкви — более эмоциональные, как, например, трясуны[185], крикливые баптисты и пятидесятники — развили системы, обеспечивающие видовое самовыражение. Прихожане во главе со своими пасторами отбрасывают рациональность и логические значения слов, заменяя их неистовыми жестами, телодвижениями и криками, дающими верующим возможность выразить то, что они чувствуют, и позволяющими им поверить в то, что они пробудили Святого Духа. Людей респектабельных эти «эксцессы» смущают, а поскольку такие церкви к тому же чаще всего состоят из представителей низшего класса, то христиане, принадлежащие к среднему классу, нередко относятся к ним с презрением. Представляется вероятным, что бедность символической экспрессии, характерная для упорядоченного культа протестантских церквей, обслуживающих низшие классы, не дает стремлениям, страстям, желаниям, влечениям и фрустрациям верующих возможности получить выражение в санкционированных формах. Те прежние символы, характерные для традиционных литургий, которые пробуждают и выражают видовую и импульсивную жизнь человека, для них потеряны. Экстатические эмоциональные вспышки, когда эмоции всей конгрегации вырываются наружу, когда говорят на странных языках, а мужчины и женщины корчатся на полу в духовном экстазе, скорее всего, являются для менее заторможенных и более эмоциональных низших классов компенсаторными заменителями тех удовлетворений, которые они когда-то черпали в церковных ритуалах.

Безупречно респектабельные церкви высшего среднего класса, придающие наибольшую значимость внешнему декору и использованию рационального слова, иногда сталкиваются с тем, что многих прихожан мало увлекают используемые ими сакральные символы. Многим не удается найти ни в самих себе, ни в формах культа духовные ресурсы, необходимые для того, чтобы почувствовать уверенность в реальном общении с сакральным миром. Холодная, отчужденная рациональность науки легче всего проникает в их святилища. Семинарии, выпускаемые ими священники и миряне, находящиеся под их влиянием, часто оказываются уязвимыми перед всепроникающей силой научного материализма, ибо духовный мир их сакральной жизни прочно базируется на вере в рациональность и логическую коммуникацию. Такие условия часто лишают дара верить, вследствие чего священные и духовные символы уходят из душевной жизни многих, кто когда-то был верующим.

Кальвинистов, основавших Новую Англию, и их потомков большинство ученых рассматривает как верующих, которые поклоняются мужественному Богу; пуританская вера обычно характеризуется как «мужественная». Лекки утверждает, что пуританство являет собой «самую мужественную из всех форм, которые до сих пор принимало христианство». В своей книге «История европейских нравов» он пишет, что «в великих религиозных конвульсиях шестнадцатого столетия католицизм следовал женственному типу, протестантизм же в большей степени тяготел к типу мужественному. Водном только католицизме сохранился культ Девы Марии, который одновременно и отражал первый из типов, и поддерживал его». Также он добавляет: «Женщине свойственно склоняться, мужчине же свойственно стоять»[186].

Как мы с вами уже видели ранее, во время торжеств, приуроченных к трехсотлетию основания Янки-Сити, проповедь, призванная напомнить о духовной значимости этого события, была прочитана ведущим протестантским священником. Помимо всего прочего, он сказал: «Христианство... привезенное в Массачусетс... готовило своих последователей ко всевозможного рода человеческим дерзаниям, которые требовали предприимчивости, уверенности в своих силах, твердости и идеализма... Мужественность, сила и суровость пуританства, сформировавшие нас, являются абсолютно необходимыми ингредиентами любой достойной религии... Пуританство ставит людей не на колени, а на ноги».