Хотя такие суждения о мужественности пуританства в основном справедливы, они не схватывают реальной значимости протестантского бунта. Если взять внешнюю сторону дела, то он устранил «культ» Девы Марии. Матерь Божия была удалена из храма; многочисленные праздники и службы, ей посвященные, были упразднены. На внешнем уровне и в самом деле был превознесен мужчина с его добродетелями, и эти ценности были реифицированы в божественные атрибуты. Тем не менее, какими бы значимыми они сами по себе ни были, эти ценности служат выражением и зависят от более важного бунта против существующих ценностей и их символов.
Протестантский бунт против реифицированных символов традиционной социальной структуры, в особенности против той части богослужения, которая выражала видовую жизнь и наделяла ее моральным одобрением, существенно изменил систему ритуалов и верований христианства, касающихся сексуальной жизни. Последняя не получила отражения и свободного выражения в протестантских сакральных символах. Литургическая жизнь была сведена к нескольких кризисным событиям, которые произошли, согласно вере, в жизни мужчины Христа. Страсти, чувства и глубокие физико-психологические привязанности, бывшие составной частью средневекового и позднеримского христианства и тех великих религий, которые им предшествовали, стали внушать подозрение, были яростно атакованы и отменены. Моральный бунт против женских видовых символов со временем все более возрастал, пока, наконец, мать и женщина почти окончательно не исчезли из культа и в нем не остались только мужчина Христос и другие мужские фигуры Троицы.
В основе своей, это движение было направлено против той огромной ценности, которую традиционная церковь придавала видовой жизни. Значение вечной жизни, протекающей сквозь видовое существование и находящей свое наиболее значимое выражение в репродуктивном акте, было и остается в символической жизни традиционной церкви таинством самого возвышенного порядка. Женщины и мужчины, выполняющие свои символические функции в репродуктивных актах, были необходимыми и центральными элементами самого сакрального уровня ее системы верований — не просто мужчины и женщины как моральные существа, а мужчины и женщины во всей их полноте, во всей их репродуктивной значимости дарения и поддержания жизни.
Хотя женщина была выведена из протестантского пантеона, бунт против нее был не столько нападением на нее саму по себе как личность, сколько нападением на нее как на репродуктивного партнера и существо, символизирующее и пробуждающее в мужчинах эротические влечения. Этот бунт был направлен не против нее как матери, а против нее как центрального символа видовой жизни. Католический священник, давший обет безбрачия, может возглашать: «О Мария, исполненная благодати, Господь с тобой», — зная, что в этот торжественный момент он говорит о сотворении Бога во чреве земной женщины и что сам он является мужчиной и «еще одним Христом», участвующим в символическом акте, выражающем оплодотворение женщины. Между тем, протестантский священнослужитель, будучи по статусу мужчиной и существом сексуально активным, не может быть настолько духовно свободен, чтобы совершить такой ритуал, ибо его внешне проявленная сексуальность оскорбила бы моральные ценности его паствы. Для католического священника Мария с ее «очарованием девственности» является королевой непорочности, «вечной идеей подлинного рыцарства». Для протестантского священника, сексуально свободного от обетов целомудрия, гармонична такая ситуация, при которой она была бы для него далекой и недосягаемой женщиной, которую приходится принять, поскольку она признается в Слове Господнем.
Сложный и развитый культ Девы, который будет рассмотрен нами позднее, символически и нелогически выражает центральную, или фокусную точку видовой жизни: репродуктивную, плодородную женщину, которая сексуально зачинает, носит и оберегает своего ребенка. Ее сакральные символы поддерживают видовое существование и дают ему внешнее и значимое проявление в сакральной форме. Но что еще более важно, они колоссально укрепляют мужские символы видового существования. Ее культ помогает большинству мужчин и женщин «понять» и прочувствовать на подсознательном уровне значимость Божественных мистерий. Ее присутствие в качестве Божественной женщины способствует более полному вовлечению мужчин как существ мужского пола в сакральный мир; мужские аспекты функционирования Бога как родителя и рожденного устанавливаются более четко, и тем самым обеспечивается более унифицированный эмоциональный опыт для морально дрессируемого организма. Символы семьи в целом, мужского и женского, отца и матери репрезентируются и становятся для верующих каналами экспрессивной значимости.
С почти полным устранением женского начала в протестантизме остается мало места и для выражения в религиозных символах мужской сексуальности. Господь Бог Иегова здесь, он присутствует, однако имеет тенденцию быть далеким Отцом. Святой Дух утратил свою значимость как символического духовного бытия мужской порождающей силы. Христос остается мужчиной, но «асексуальным». Эти символы видовой жизни, сфокусированные на репродуктивной функции, которая объединяет мужчин и женщин и поддерживает физическую связь человеческих поколений, существенно ослабли. Именно благодаря тому, что католицизм находится под сильным влиянием женских ценностей и символов, в драме и мифе христианской жизни мужская роль не ослабевает, а усиливается.
На ранних этапах существования христианства, последовавших за теологической системой иудаизма, женщины не обладали позитивной значимостью на сакральном уровне. Им было отведено подчиненное сакральное положение. Распространение христианства по Средиземноморью, где оно восприняло теплое, чувственное влияние греческой, итальянской и других культур, постепенно возвышало положение женщин, пока роль Девы, наконец, не приобрела огромную значимость, заняв в конце концов одну из центральных позиций в христианском пантеоне. В средние века светские идеалы рыцарства и рыцарской любви расцвели пышным цветом в аристократических ценностях и представлениях, выражаемых символом недостижимой совершенной женщины. Но что еще более важно с точки зрения стоящих перед нами задач, так это то, что именно тогда долгое развитие сакрального символа Девы — аскетического и чувственного сакрального идеала женственности — принесло ему в конце концов широчайшее признание среди верующих. Если секулярные трубадуры воспевали верную и вечную любовь рыцаря к недостижимой женщине, пользуясь символами эротической любви, то духовенство и миряне возносили молитвы к сакральной женщине, культ которой как Девы и Владычицы Небесной расцвел в обрядах церкви.
Над страстью рыцаря к своей недостижимой госпоже возобладала «любовь любви» Тристана. Сублимированное желание, трансформированное в высочайший мирской уровень моральной чистоты, преобразовало страсть в образы морального совершенства. Хёйзинга в книге «Осень средневековья»[187] пишет: «Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви — вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью... На первых порах дело ограничивается основным персонажем, героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре уже это сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания»[188].
Некоторые авторы считают, что использование символа сакральной женщины намеренно внедрялось церковными властями; более вероятным представляется то, что он был неотъемлемым и «естественным» выражением нелогических, эмоциональных потребностей Церкви и ее духовенства, принявшего обет безбрачия.
