Мария представляет две высшие моральные добродетели, которыми может обладать женщина, и эти добродетели символизируют основные противоречия, подспудно заложенные в ценностях и символах женственности нашей культуры. Для мужчин и юношей она царица чистоты, вечная идея подлинного рыцарства. Ибо при профанном прикосновении к ней в тех, кто нечаянно оказался к этому причастен, возникает глубокое чувство вины, или, лучше сказать, еще более сильное чувство вины возникает в тех, кто ощущает вину в своих основных чувствах по отношению к членам своей семьи. Святая мать совершенна для своих земных сыновей. Она зачинает и рождает дитя без сексуального опыта со своим половым партнером. Ее муж не является для ее сыновей внушающим страх сексуальным соперником.

Мария, кроме того, всегда уступчива, мягка и исполнена любви. Она всегда признает и принимает превосходящую ее мужскую духовность и власть. Она беспрекословно подчиняется мужчине-Богу.

Хотя в качестве Царицы Небесной, супруги Бога и матери Христа она принимает поклонение тех, кто ее любит и кто в нее верит, она не получает того почитания, какое даруется Сыну, который тоже был во плоти. Возможно, не лишено здесь значимости то, что он был мужчиной во плоти.

Как добропорядочная женщина, Мария покорна и уступчива перед мужским превосходством и в качестве жены Иосифа, и в качестве супруги Бога, и в качестве матери Сына Божьего, и в качестве зависимой и осиротевшей матери мертвого Иисуса, оставшейся на попечении Иоанна Богослова, любимого ученика. Но как скорбящая мать, стоящая перед крестом и испытывающая высочайшие муки, видя, как страдает и умирает во искупление грехов человеческих ее сын, она становится высшим притягательным образом матери всех людей. Как ее сыновья, они могут выражать свою любовь и вину, которые они чувствуют в присутствии всех матерей, беззаветно отдающих им свою любовь[232].

Девственной матери дан муж, Иосиф, являющийся ее защитником и моральным представителем в более широком мире; Бог-Отец, действуя через своего агента, Святого Духа, оплодотворяет ее. Возникает вопрос относительно того, что именно, символически заключенное здесь, обусловило необходимость разделения мужчины — главы семьи — на два лица: Иосифа и Бога. Объяснение, немедленно приходящее на ум, является важным, но не достаточным. Иосиф, человек, выступающий прежде всего в роли мужа, и Бог, выступающий в роли отца и родителя — одно лицо, разделенное на два, — удобным образом выражают это разделение в их личностях. Но почему необходимо это разделение? Не потому, что Бог был слишком сакрален и духовен, чтобы ему было позволительно принять символическую человеческую форму; ибо Христос, единый с ним в христианской Троице, стал человеком и на себе испытал ту глубину падения, которую все люди боятся, но никогда не понимают. Необходимо добавить, что могущественные боги других религий принимали человеческие репродуктивные роли и сохраняли при этом свой сакральный авторитет. Можно было бы сказать, что требуемый символ отца обычно более замкнут, отграничен от его детей и ощущается как более неприступный для человека и, следовательно, менее способный к принятию человеческой символической формы. Не может быть почти никаких сомнений в том, что эти ценности, связанные с фигурой отца, функционируют и оберегают его от слишком близкого контакта с боязливым и всегда недоверчивым человеком, однако были и другие общества, обладающие такими семейными системами, в которых перед отцом испытывали страх, но в то же время существовал культ отцовских божеств, бывших олицетворенными в человеческой форме родителями.

Принципиально здесь то, что можно было бы назвать символической конгруэнтностью. Если сакральные символы выражают идеализированные представления и практики социальной структуры и пропитаны теми идеализированными чувствами и ценностями, которыми обладают люди в отношении статусов и связей, составляющих различные части этой структуры, то следует ожидать, что некоторые части системы сакральных представлений будут устранять конфликт между частями и гармонизировать их либо давать им удовлетворительные объяснения. Таким образом уменьшается вероятность того, что конфликт на уровне человеческой организации будет становиться частью идеальной организации, находящей выражение в сакральных символах.

Если бы Иосиф был и земным мужем, и порождающим Богом, то это сделало бы его слишком вещественным. Его человеческая сексуальность породила бы те самые конфликты, которые, являясь неотъемлемой частью ценностей и представлений человеческой семьи, наиболее трудны для разрешения и наиболее мучительны в своих последствиях. Поэтому существующая символическая аранжировка достигает нескольких жизненно важных результатов. Она устраняет мужа, Иосифа, как отца и сексуальное существо и тем самым устраняет чувства страдания, связанные с сексуальной связью между матерью и отцом. Она оттесняет на самый задний план внушающую страх фигуру человеческого отца. Она существенно облегчает принятие матери Христа как девственницы, чье непорочное зачатие делает ее совершенным выражением моральной чистоты, свободным от мучительной подоплеки человеческого сексуального акта. Она поднимает роль отца как авторитетной фигуры на такую духовную высоту, на которой он, хотя и не без сильного страха, может быть полностью принят.

Эта разделение Божественной и человеческой ипостасей создает двух в высшей степени доступных посредников, Иисуса и Марию, которые гораздо более приспособлены и находятся в гораздо лучшем положении для того, чтобы заслужить духовную благосклонность со стороны отца, к которому всегда трудно найти подход и который по самой своей природе пробуждает те самые страхи и тревоги, которые нуждаются в успокоении. Теперь сама его далекость вносит вклад в его близость. Ибо мать и ее земной сын могут вступать в контакт с этой далекой фигурой, которой теперь нет нужды быть угрозой для базисного человеческого чувства угрызений совести. Таким образом, структура эмоций семейной жизни, особенно тех из них, которые запрещают и предписывают выражение сексуальности, идеализируется, и благодаря этой символической фразировке из сакрального мира устраняются те конфликты, которые наличествуют в обыденном мире.

Роли непорочной девы и святой матери, соединенные в фигуре одной женщины, создают идеально простой символ для пробуждения и возбуждения глубокой эдиповой любви во всех мужчинах, особенно в тех, кто реально сохраняет неослабевающую привязанность к своей матери. Любовь к собственной матери сдерживается и ограничивается культом девственности. Ни одна другая женщина не угрожает безмятежности этой первоначальной любви. Символ девы укрепляется и поддерживается глубокой привязанностью к матери. Вполне возможно, что почитание ее такими мужчинами может освобождать их от ощущения вины, страхов перед слишком глубокой привязанностью и тех страданий, связанных с любовью к матери, которые не позволяют им обрести полностью удовлетворяющую их привязанность к кому-нибудь другому.

Фрейдовское понимание эдиповых страданий и сложных эмоций, лежащих в их основе, будучи по существу психологическим и индивидуально-ориентированным, упускает из виду и не вполне схватывает их деструктивную силу по отношению к членам группы, в которой функционирует такой индивид. Не может быть никаких сомнений, что психоаналитики поняли печаль и горе тех, кто непосредственно связан с таким человеком, особенно жены и детей; но если страдать кровосмесительными желаниями — трагедия для Эдипа, то это также трагедия и для Иокасты, его матери и жены, и для Лая, его убиенного отца, и для Фив, его сообщества. Все вынуждены страдать, поскольку являются частью общества, в котором такие не вполне социализированные мужчины никак не могут удовлетворительно приспособиться к тем, кто способен жить нормальной жизнью. Возможно, что одна из основных функций сакральных символов женственности как раз и состоит в том, чтобы помочь сублимировать многие из этих асоциальных и антисоциальных желаний и страхов и перенести их в сферы одобряемые и не опасные.