Через несколько лет Архип написал:
«Если мешок обручальных колец высыпать в пыль черного бархата витрины, их никто не будет покупать. Они перестанут быть драгоценными. Скорее всего, они будут напоминать дешёвую китайскую мишуру, польскую подделку, побрякушки индусов. Или, хуже того, коронки зубов узников концлагерей (потому что на пыльном бархате их очень много). Сразу вспомнятся печи крематория, горы кожаной обуви в пыльных подвалах SS и зубные коронки евреев. Золота, чтобы оно нравилось и украшало, должно быть мало, тогда, оно радует глаз. Кстати о немцах: некто Геринг любил купать пальцы в драгоценных камнях, в хрустальной вазе с алмазами, рубинами, изумрудами, топазами и черт их знает, с чем ещё. Он топил в них кисти и мечтал. Добротный толстый дядька, любитель охоты и онанизма, успокаивался, обмякал и воодушевлялся, не подозревая, что скоро Нюрберг. Он сделал много разных дел и умел летать. Хотелось бы попробовать запустить руки в хрустальную вазу, доверху наполненную разноцветными камнями, размером с горошину или боб и, желательно, с преобладанием прозрачных — это алмазы, их много! Ты чувствуешь их тонкую огранку. С такой вазой легко научиться летать.
Уж такова тенденция полета!
Ладно, поехали дальше! Ленин сидел? Сидел! Ещё как сидел. Врали нам учителя, как он делал из хлеба чернильницы, заливал в них молоко и незаметно меж строчек каких-то книжек чего-то писал. Когда подходил к дверям каземата охранник, он всё это мигом съедал. Сразу возникало много вопросов: хлеб, молоко, книги, что это была за тюрьма. Но так говорили, и нам приходилось молчать. Правда, мы тоже писали молоком, и буквы проступали, если их снизу подогреть пламенем свечи. Только, осторожно — чтобы листок не сгорел. Как бы там не было, Ленин столько накалякал, что тысячи тысяч НИИ разобраться не могут до ныне — не в силах. Фантазия, видимо, сильно бурлила.
Гитлер сидел. Сталин сидел. Постышев Павел Петрович — тоже сроки наматывал.
Достоевский полжизни отмаялся. Солженицын. Шаламов. Губерман. Жжонов Георгий — артист. Фунт (это — к слову). Сервантес. Монтекристо. Нельсон Мондеа. Ткача и Плиса. Маркизка де Сад. О! Этот такого нагородил в своих заключенных фантазиях — что его имя присвоили термину. Сидел, голову снесло, он фантазировал, сочинял, мечтал с кем-нибудь переспать после долгой отсидки, дрочил и выдумывал разные сюжеты, как порно кассету смотрел. Ему, просто, бабу было нужно позарез, и общения, и действия какого-нибудь — вырваться из четырех стен, погулять, повеселиться, рожу набить козлам драным, из-за которых его заключили! В мечтах своих неограниченных, он так и делал. И ещё как делал! И записывал это потом. Вот! Как граф Монтекристо мечтал отомстить, этот тоже мечтал отстоять свою честь, но несколько иными способами. А все решили, что он садюга. Мимо! Посидели бы с его, помечтали!
В Армии Игорь Сулимов, прошедший Дисбат, в темноте кинозала, под «Человека-амфибию» часто мечтал: «Дембельнусь, найду себе девушку скромную-скромную и буду до смерти её часто любить!» Тоже — фантазии.
Да, уж! Сидельцы, узники и каторжане, много чего Вы наворотили в этой жизни!
А вот Высоцкий проскочил! Его величество Кино дало ему возможность прохрипеться. И старый, без крышки «Маяк-202» в купе с кассетной «Весной» помогли. Хотя, кто знает, чего бы он написал, если бы… Но об этом уже никто не узнает. Высоцкий и без того молодец!»
Архип закурил. Он нашел пример для ответа тому мужику, что сидел за столиком напротив. Вряд ли тот скажет что-то против Высоцкого.
Горький дым сигареты мгновенно разнес по побережью ветер. Косули, почуяв его, мгновенно подняли головы и навострили уши — здесь, наверняка, где-то бродят косули!
Проковыляло мимо в сланцах «секюрити». Архип, от нечего делать в хорошем расположении духа от мысли о Высоцком, окликнул его. Тот остановился, пытаясь понять, откуда раздался звук.
— Ку-ку, — тонко сострил Архип.
Охранник насторожился, потом — въехал, потом — узнал.
— А, ты снова не спишь.
Охранник лет на пятнадцать был старше Архипа. Имел орден «За службу отчизне». Вышел на пенсию — пенсии мало. Подрабатывал здесь. Утрами собирал за туристами мусор и помогал разгружать, когда надо, продукты. Когда стельную кобылу укусила змея, он делал ей прививки. Он всё умел и много знал. Он раньше Зоны охранял. Ночами ему не спалось.
— Садись, покурим, — предложил Архип.
Охранник сел рядом, прямо на бурую землю, подогнув под себя полу бушлата. Босые ноги белели в утренней мгле.
— Ноги не мерзнут? — Архип протянул сигарету.
— Привык, — тот подкурил.
— Как служба?
— Нормально. Отдых — не служба.
— Это точно. Правдивый ты человек.
— Эт точно.
Помолчали, глядя на тлеющие окурки. Потом охранник спросил:
— А ты что не спишь? Выспался?
— Совесть мучает меня последнее время, — зачем-то соврал Архип.
— Чего так?
— Грешен я, батя! Одно дело не сделал, теперь маюсь. Совесть мучает. Вот послушай историю мою, геноссе!
И Архипа понесло:
— Однажды, холодным февральским утром, в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году меня отправили от Восточно-Сибирской студии кинохроники в качестве ассистента кинооператора на съемки документального фильма о Зоне Затопления ГЭС на границе Иркутской области и Красноярского края в сёла Кеуль и Едорма.
— Какую Зону? — переспросил «Кьюрити».
— Зона затопления Богучанской ГЭС.
— О, я там служил! — оживился дядя.
— Я знаю, — сказал Архип. — Можно продолжу?
— Да-да, извини.
— Ну, вот. Поехали мы впятером. Я, само собой, мой кинооператор из Иркутской студи телевидения (своих не было — куда-то разъехались на съемки, пришлось приглашать со стороны) по фамилии Скакун. Такой толстый, остроумный дядька, который тоже везде побывал и все на свете на пленку заснял. И трое ребят из краеведческого музея. Помню, был Саня Падалко, еще какой-то чувак с усами, и их главный — такой деловой, закончил Ленинградский институт чего-то там с музеями связано, поэтому начальник и деловой. Правда, в сравнении с другими двумя, шарил он, но сильно был деловой, некуда деваться!
Приехали мы в эти села. Кеуль — центральная усадьба, там мы получили какие-то бумаги и машину, чтобы нас подвезли до Едормы. Нас подвезли по зимней таежной дороге. Красотище, я тебе скажу, но сейчас не об этом.
Привозят в Едорму. Такая маленькая деревушка, зачуханная вся, но полная старинных икон, которые уже за бесценок приезжают и скупают какие-то деляги у местных старух и пацанов, которым в Армию идти, поэтому они продают бабушкины реликвии, даже если те не разрешают.
— Точно, точно, — охранник мотал головой.
— Дальше слушай. Рядом с деревней течет ручеек. Мостик из доски через него. Здесь, предположим, пять часов, мостик перешёл — шесть. Почему?
— Там уже Красноярский край.
— Правильно, соображаешь.
— Я там служил.
— Точно, я забыл. Слухай дальше, хлопец. Начальник деревни живет в избе, где в полу нет нескольких бревен, постоянно боишься, как на стройке, того и гляди, в темноте рухнешь подпол — ставни закрываются, хоть глаз выколи. Из-под пола дует. Холод на улице, чтобы не соврать, скажу пятьдесят градусов. Веришь?
— Конечно, я там служил.
— Молодец. Но это ещё не всё. Нас на остров перевезли. Там стояли старинные дома — прошлый век. Ребята из музея должны были их посмотреть и решить, которые из них перевозить в Тальцы, в музей деревянного зодчества под открытым небом. Что, в сущности, ребята-то и делали, если не считать, что они ещё искали в заброшенных избах старинные предметы утвари и всякую известную им чепуху. Кстати, многое из того, что они там нашли, теперь стоит в краеведческом музее и в Тальцах. Помню, Умник говорил: «Псевдо-итальянская вырезка». Или: «Проборка с рисунками ранней реставрации народной культуры». Что это такое, я тогда и не представлял. Сейчас — тоже. Короче, дальше. Ребята лазят, смотрят, а мы со Скакуном, должны всё это снимать. Ни тут-то было — камера замерзла. Мороз — смазка промерзла, агрегаты не крутят. Отсняли секунд двадцать, и амба. На острове жилых всего два дома: в одном старуха-рыбачка живет, зимой из-подо льда голыми руками сети вытаскивает, говорит, что так теплее, потому что вода «ажно» три градуса тепла. И старик-ЛЭПовец, бурят дядя Яша. Чего они там живут? Я не понял. Короче, остановились мы у старика. Там у него в доме ещё была пара мужиков, которые приехали к нему на «шестьдесят шестом», но пока его разогревали паяльной лампой, он сгорел дотла. А они в это время бухали и проворонили. «Я чувствую, стена нагрелась! А это оказывается, уже машина пылает! Хорошо, хоть дом не загорелся, — снегом отсыпали!» — рассказывал один из них, дятел. А мы на этом «66-ом» должны были обратно выбираться. В общем, у дяди Яши мы жили почти неделю. Кабаргу ели и то, что старуха в сети поймает. Кабарга вышла с горы, но провалилась в наст и замерзла — в ту ночь было пятьдесят два. Я бы тоже замерз, но мне начальник Едормы подарил валенки, когда увидел, в каких ботиночках я приехал. Спасибо ему, хороший человек, хоть и полы у него без бревен. Но вот что самое главное. Пошли студенты на соседний остров, посмотреть, что там за дома. Они любопытные, бродят везде, везде свой нос суют, ищут поделки, и всё время про Матёру рассказывают мне бестолковому. А Скакун им поддакивает — я же самый молодой, картошку чищу, дяде Яше помогаю, а они ученые и операторы. Ну, ладно, это ерунда. Так вот, бродят студенты между островами по льду Ангары и, как-то (это было, кажется, на второй день), прибегают. Орут: «Там человек замерз!» Труп на льду. Отправили ходока в Едорму — там рация. Труп, судя по всему, Зека. Их там много, они лес валят в зоне затопления, ну ты знаешь, поэтому их там море. Судя по бушлату и пидорке — это один из них. Ходок улетел в Едорму, связались с Зоной. Те спрашивают:
