Сегодня днем, мы все курсом приехали в колхоз. Наших мальчишек расселили в старом деревенском клубе, а нас — девчонок — у бабки Аграфены, в её восьмикомнатный сруб. Чудесным деревенским воздухом и журчанием речушки, мы наслаждались до вечера, а вечером…

… Мы укладывались спать, как вдруг в окно раздался ужасный стук; ставня упала и лопнуло стекло.

— Кто там? — бабка Аграфена крестилась.

— Мать, девок давай! Не то хату запалим, — чей-то хриплый пьяный голос страшно захохотал, и его поддержала ещё дюжина таких же.

Мы шарахнулись в угол, но нас заметили и стали требовать ещё настойчивей.

Под самым окном послышался топот коней, прерываемый ржанием и пьяными матами.

Бабка заохала и, жалуясь на свою судьбу, запричитала, что опять началось, опять выломают дверь, а за каждый наш укус или царапину, побьют посуду.

Из клуба раздался вой наших ребят. Их били, били цепями и лопатами — чем попало. Мальчишки плакали и разбегались по деревне, кто, в чём был: в трусах, босиком. Некоторые успевали добежать до леса.

Я спряталась под кровать, остальные кто куда, но они ворвались в дом, выбив дверь (Права была бабка). Начали вытаскивать девчонок из-под кроватей, шкафов, из всех углов и закоулков. Я тоже не убереглась…

Платье я зашила утром. А вечером началось всё сначала, и так было каждый день. Бабка уже не запиралась, платье больше не рвалось.

На будущий год, мы с девчонками опять решили приехать в колхоз. А Наташка уже в четвертый раз поедет, а молчала…

Они вынырнули передо мной так неожиданно, что я даже не успел испугаться, когда он намотал мой галстук на свою ручищу.

— Говорят, у тебя деньги есть, — прохрипел он и цыкнул слюной на мой пиджак, потом, взяв двумя пальцами за щеку, потряс мою голову. Тот, второй, уже запустил свою руку мне в карман и начал щекотить. Я хотел было возмутиться, но здоровяк затянул одной рукой галстук на себя, а большим пальцем второй, выдавил мне зуб. Я заглох, но тут подскочил третий и, обиженно схватив меня за волосы, принялся таскать их из стороны в сторону и орать:

— Чё ты, козел? А? А? Ну?…

Это «А?», так расстроило меня, что я заплакал и тут же получил удар в нос. Нос расплющился, а кровь залила белую рубашку на животе. Эти трое так весело захохотали, что я тоже попробовал улыбнуться, но они почему-то не поняли меня, и кто-то пнул в пах. Я повис на галстуке, скрючившись, как шелудивый щенок, и моя голова пробороздила по чьему-то колену, а печень приняла на себя ботинок. Затем, от чего-то хрустнул позвоночник, а рука медленно расползлась под лезвием ножа. Я подумал о детях и тут же о них забыл, так как что-то тяжёлое упало на голову. Захрипел я уже на асфальте.

Помню ещё, что здоровяк поставил свою грязную подошву на мои глаза и вытер её.

В среду меня хоронили …

У наших знакомых, к липкой ленте, очень хорошо приставали мухи. Ну, мы и выпросили у них кусок. Пришли домой, прилепили его к потолку и ушли работать на приусадебный участок. Но мой охотничий инстинкт, постоянно влёк меня на кухню. Раза три я прибегал с огорода, но мух так и не было — не шли, сволочи! Я понял — они её просто не видят. Тогда, я поймал одну и, с размаху, резко, двумя пальцами держа за крылья, метнул её в ленточную липкость. Приклеилась со шлепком. И задергалась. Крыло одно наглухо влипло, другое зажужжало. Я его мизинцем вдавил. После, пара проверок показала: одна для мух — не пример. Прилепил штуки четыре или пять. Одна соскользнула, хотела уползти, я оторвал ей крылья и осадил на место. Потом мать пришла сготовить пожрать на ужин, и масть пошла. Когда куриный суп уже был почти готов, лента дергалась от избытка шевелящихся лапок. Мать открыла крышку кастрюли, чтобы проверить спелость варева, лента задергалась, и тут мы только заметили, что прилепили ловушку в аккурат над кастрюлей. От теплоты газа она колыхалась, а нагретая масса тихо сплывала вниз, а, может, только мухи сползали. Я представил, как было бы неплохо сейчас в кипящий, жёлтый от жира и укропа сверху суп, окунуть эту полоску. Как весело бы разбегались сиреневые кружки по поверхности, похожие на бензиновые, и как бы нас тошнило. А как бы радовался наш дворовой пес от избытка пищи. Но мухи не упали и до сих пол висят. А мы сели ужинать.

Солёный хариус долго лежал в полиэтиленовом пакете, поэтому стал липким. Мать предложила обмыть водой, но мне не хотелось есть мокрую рыбу. Я ободрал кожу как чулок, и целиком обсосал тягучее мясо со спины и ребер. Вкусная рыба. Я улыбнулся, вспомнив картину в углу комнаты монтировщика сцены в драмтеатре. Там была нарисована раздавленная кошка. Кишки изображены так лихо, что казалось, они действительно выпирают с холста и капают с картины. Это специальная краска, бумажки всякие, выпуклости дают такой эффект. А внизу корявая надпись: «Приятного аппетита!»

Потом мы загнали цыплят на насест, под крышу. Закрыли теплицы. Я покурил. Мне постелили на диване. И, уже закрыв глаза, я подумал, что всю жизнь я вот так буду колыхаться над кастрюлей, обедать с воспоминаниями о давленой кошке, а до старости ещё столько лет…

Мой маленький город на самом деле большая дыра. Зимой здесь холодно и скользко, и стоит отъехать на пять километров из него в темное время суток, попадаешь в тайгу, и города уже нет, в лучшем случае занесенная деревня с единственной лампочкой над «сельпо». Весной здесь потоки растаявшей грязи, лимонные корочки и гандоны под окнами обшарпанных пятиэтажек, огромные кучи собачьего говна в прошлогодней сырой траве на южном склоне холмов, тянет из выгребных ям… Летом — жара, пыль, выхлопные газы, крики стрижей в высоте и пьяные бичихи в кедах. Осенью льют дожди, сырость, запотевшие окна и холодно в доме, да так, что приходится надевать шерстяные носки, пока не включат отопление. Порыв ветра — капли быстро пробегают по карнизу и застревают в ветвях клена. Клен изгибается в сторону ветра, сбрасывает капли и возвращается к окну. Но я этого не вижу — окно запотело, только тень клена возвращается.