— Вы, что, — говорят, — за наш счёт своих чушек откормили?

И забрали у них здоровых поросят. На этом эпопея со свининой завершилась.

А, ещё — чуть не забыл! Ранние фильмы с Высоцким видели? «Вертикаль», про Диму Горина, про Варьете — всё такое? Вот, Серёга, точь в точь, внешне, как Высоцкий в этих фильмах. Это — Я вам говорю! (И, постучав ногтями по зубам, произносится для убедительности: «Ня-а, ню-у, дыж-ж Зорро!»)

Ещё один наш одноклассник. Мы уже о нем говорили, когда про цепь разговор был. Саньку мы звали Рифлёный, коротко Риф. Но так его называли, только когда баловались. А вообще-то, чаще Саня. Кожа у него на лице была такая, как сейчас у президента Украины господина Ющенко. А в детстве же берегов-то не видишь — раз назвали — прилипло. Хотя все мы тогда были с прыщиками, но досталось Саньку.

Саня играл в волейбол. Лучше всех нас играл. Но так, как волейбол не культивировался в нашем дворе, то мы и не старались Саньку догнать. Зато вот в школе, когда в десятом классе пришла пора рубиться за первенство школы, благодаря Саньку мы заняли первое место. Правда, Плиса был главным судьёй.

Если надо было подраться, тут Саня всегда был на месте. Шумные компании не любил он пропускать. В общем, пацан, как пацан.

Индивидуальной особенностью Александра было то, что он совершенно не мог держать в себе выпитое спиртное. В школьные годы он очень сильно этим грешил, но как человек разумный, не делал из этого трагедии, а наоборот, очень хорошо шутил, используя свою особенность. Напьемся, бывало, где-нибудь в гостях, а наутро все удивляются, почему в подъезде потолок заблёван? Или так: Саньку спать уложим, а сами знаем, что подходить к нему не стоит до утра. Пусть лучше спит. Нет же, найдется какая-нибудь гнусятина, которая Сане скажет: «Подвинься!» — «Отвали!» — резонно ответит ему Риф, а тот: подвинься да подвинься. Саня, конечно, подвинется. А утром сосед по кровати весь в макаронах орёт: «Хули ты наделал?»

Несмотря на всю свою занятость, мне всё равно приходилось иногда бывать дома. Как минимум, нужно было Аньку — мою сестру — забирать из садика и тащить домой, как раз в самый разгар футбольного матча или хоккейных баталий, или ещё чего. Это сильно доставало! Некогда было ходить домой.

До переезда на Постышево мы сменили две квартиры.

Вначале мы с матерью жили возле автовокзала в кирпичном доме без отопления и канализации на третьем этаже. В памяти ничего светлого не осталось от тех лет — мать вечно пахала, чтобы прокормить нас, потому что похоронила моего родителя и своих родителей в возрасте, когда ей самой стукнуло чуть больше двадцати лет. И в такие-то годы остаться одной? В тумбочках было море фотографий гробов, заплаканных лиц, покойных родственников и облигации какого-то мифического займа, которыми я играл, как денежками. Туалет был на улице. Копоть покрывала снег: печки приходилось зимой топить. Соседи возвращались из сталинских лагерей, часто были и пьянки, и драки в соседних подъездах. Шпана шныряла по дворам, с автовокзала постоянно слышался металлический голос, говоривший о том, куда отправляется автобус — это было бесконечно. А вокруг стояли сараи, сараи, сараи. Соседний дом, где жили усталые люди, впоследствии оказался домом-музеем декабриста Волконского. А в то время это был просто клоповник. Школа, правда, была рядом, но в ней я проучился до половины четвертого класса.

Летом любимым развлечением «жителей автовокзала» было две игры: днем это «В пожар», вечером — в «Шестьдесят шесть» за освященным электрической лампочкой столиком, на улице, меду деревьев рядом с песочницей, где обычно и ставили столики.

Мужики брали кольцо от печи, отметив квадрат банка и, поставив в него монеты, «решкой» вверх, отходили на известное им расстояние и чертили ногой полосу на земле. От этой полосы, нужно было кинуть кольцо в банк так, чтобы оно разбило столбик монет. Если в банке ни одна монета не переворачивалась на «орла», у кидающего была возможность перевернуть монету ударом ребра кольца по монете. Перевернул — монета твоя и у тебя еще одна попытка. Если все переворачивались — он забирал все. Тот, кто смазал по банку, передавал кольцо другому — его очередь кидать. И так далее. С утра до поздней ночи, пока видно куда кидать, звенела мелочь, и стукалось о землю и мелкие камешки печное кольцо. Счастливцы забирали банк, не довольные спорили, зрители помогали спорить. Поэтому так много было погнутых монет в торговом обороте в районе автовокзала в конце шестидесятых годов.

Пацаны, за неимением мелочи, играли «в пожар» загнутыми по краям пивными пробками. Азарта и ссор было куда больше, чем у взрослых — старшие пытались обдурить младших.

Потом наступала ночь, ввинчивали в патрон над столиком лампочку, прилетали на свет комары, мотыльки, жуки и прочая нечисть, вплоть до летучих мышей, а за столиком уже раздавали карты. «Шестьдесят шесть». Играли двумя парами на деньги. Остальные с удовольствием смотрели. Стаканы было чем наполнить — зря, что ли собрались? «Шуба, клин и шесть в перед» — любимое объявление, если карта поперла.

Пахло сыростью старых сараев, падали на стол мотыльки с обожженными крыльями, я крепче прижимался к матери, чтобы было теплее, и смотрел, как протекает игра, пока не засыпал.

— Маля, твой, кажись, уснул, — говорили соседи, и меня кто-нибудь уносил домой.

Матери крупно повезло — она вышла замуж, когда мне было всего семь лет. Володя Козленко, по прозвищу Большой, мужик был видный, здоровый, красивый, важный. Ходил вразвалочку. Друзья его были спортсмены. Все во дворе говорили, что Томке повезло. Когда родилась сестра, жить в такой квартире стало невозможно, и родичи умудрились обменять её на благоустроенную двухкомнатную квартиру недалеко от аэропорта, в новом доме, построенном на горе над городским ипподромом. Быт значительно улучшился, и мне наняли учительницу по музыке. От родителя осталось отличное фортепиано, и мать хотела, чтобы я играть научился. Вот только я не хотел. Самолеты шли на посадку прямо над нашим балконом, окна дребезжали, и глохли уши, а очкастая училка по музыке в это время долбилась в дверь, пытаясь достучаться до меня. Я делал вид, что не слышу, а когда с работы приходили предки, мне устраивали небольшие разборки с вопросом, за что они деньги платят? Четыре года они мучили меня с этим роялем, хоть я и просил их не платить. Так или иначе, но начальное музыкальное образование приклеилось само собой. Меня больше интересовали лошади, которых я видел из окна. Повезло мне — взяли в секцию верховой езды и кое-чему научили. Причем, совершенно бесплатно. Если бы мы не переехали, наверное, быть мне жокеем. Но мы переехали на Бульвар.

Дядя Саша Габасов, затаскивая на третий этаж пианино, проклял всех. Но квартира была хорошая, и пианино здесь прижилось. Друзья отчима боксеры, частенько навешали нас, и кое-кто из их жен играл на фортепиано еврейские мотивы и модные песни тех лет. Большой был евреем, соответственно: маца, анекдоты про евреев и «Семь сорок» были частью нашей жизни. Веселые у нас были гости, шутки понимали. Я, к примеру, приклею эпоксидной смолой рубль к полу в коридоре, а мамкины подружки — тетки в шиньонах, огромной комплекции, не успев раздеться, увидят рубль и автоматически наклоняются за ним, а когда поймут, что отколупнуть его невозможно, кряхтят, разгибаются и смеются, говорят, какой я выдумщик. Евреи, татары, хохлы, немного русских — «и все на наш редут; все промелькнули перед нами, все побывали тут» Они сами про себя истории смешные травят и подкалывают друг друга: «Вот татарин настырный!», «Вот ты Хая Абрамовна!», «Во чурка нерусский». Дружно они жили, и денежки у них всегда водились. Проблемы совместно решали. Чего-то там помышкуют — глядишь, проблема решена. Во как! И всё бы ничего, однако, отчим, однажды сделал непростительную ошибку — взялся воспитывать меня ремнём.