Мы на Родниках когда-то натаскивали спаниеля. Он явно одуревал от запахов дичи, крутя своим хвостом, как пропеллером, вывозившись в грязи до такой степени, что приходилось его отстирывать в реке.

Зимой в парящей, незамерзающей воде родников бултыхались оляпки, зеленели водоросли, вороны объедали трупы собак, с которых шкура была снята на унты.

Жаль, что Родники засыпали. Сколько здесь было майских жуков, ручейника — радость рыболовов, комаров — радость ласточек и стрижей, щавеля — радость рачительных домохозяек. Они, родники, конечно, пробивают себе дорогу из-под земли. Но сейчас это уже слабое подобие того, что было. Ондатры ещё кое-как встречаются летом, может быть, пара гольянов заплывает на нерест, одинокие широколобки, дрожа всем телом, зарываются в ил, и, не улетевшие на Юг по каким-то причинам, утки холодными зимами кормятся вечнозеленой подводной травой. Однако, это всё уже осколки былого величия Родников.

Когда я учился в медицинском институте, преподаватель анатомии, известный на всю страну своими научными исследованиями и учебниками, рассказал нам историю. Ещё в его молодые годы (до войны) он с другом заблудился в Казахской степи. Приближался буран и ночь. Выбора не было — только удача могла спасти их. И они решили скакать на своих коротконогих конях, куда глаза глядят — авось, кривая вывезет. И поскакали. Глубокой ночью, в ветер, им повезло — наткнулись на какой-то тускло освещенный поселок. Здесь было, где укрыться от непогоды, напоить и накормить коней и переждать ночь. Им дали кров, еду, но сами люди, принося всё это, почему-то уходили, не оставаясь с ними. Они не могла понять, почему. Законы гостеприимства нарушались, и их это настораживало. Они ждали самого худшего, до утра не сомкнув глаз. Утром, когда ветер утих, они вышли из юрты и обнаружили, что это посёлок прокаженных. Стало ясно, почему люди не подходили к ним. Инкубационный период лепры длится тридцать лет. Он потом все тридцать лет ждал, что, не дай Бог, на его теле всплывет гусиная лапка.

Из его рассказа очевидно, что прокаженных селили в местах, труднодоступных для других — здоровых людей. Тогда вопрос: как получилось, что лепрозорий оказался на территории областного центра? Ответ, наверное, таков: то место, где находился лепрозорий, когда-то было очень малодоступным, скорее всего, далеко за городом.

Но прошло время, и город разросся. Лепрозорий (как и многие кладбища, кстати) оказался внутри него. Какую опасность несет это место, мы не подозревали, к тому же, прокаженных потом переселили, а на их место определили больных лишаём. Сейчас там, к слову сказать, стоит клиника кожно-венерологических заболеваний и ВИЧ-инфицированных. Больные СПИДом (а там и такие есть) находят себе пристанище на этом же месте (Не хочу называть его проклятым — сами там всё детство провозились). И ещё там стоит целый комплекс девятиэтажек. Люди и не подозревают, где живут. Ну, оставим это на совести городских властей.

Лично для нас Прокаженка была местом несколько запретным, а оттого и манящим. Интересно было побродить по брошенным корпусам, где когда-то жили прокаженные. Посмотреть их быт, представляя, как они здесь существовали. Железные койки, краны в стене, какие-то предметы быта, похожие на медицинское оборудование. Чугунные ванны, непонятно для чего. Старая мебель, желтые листы документов, утварь, рассыпанная на полу серебристая сухая паста. Посуда, чаны, плиты, стеклянные колбы. Жутко, но интересно, потому что опасно даже прикасаться, а мы всё это видим. Тайна, смертельно опасная тайна нас привлекала. Кирпичный, высокий и качественный забор нам не был помехой. Наоборот — по нему можно было ходить высоко над землёй. Он был достаточно широк для наших детских ступней. А летом забор скрывал многих влюбленных, которые, не подозревая, что мы за ними наблюдаем, занимались здесь любовью. Влюбленными их, конечно, назвать можно только с сильной натяжкой — так, солдаты, шпана, работяги и местные дамы не очень тяжелого поведения, но нам интересно было посмотреть в те годы, как всё происходит. Что мы и делали. Но это уже был интерес другого рода.

Не знаю, писал ли кто-нибудь о кучах и о глине рассказы, но я должен рассказать об этом месте. Много дней и вечеров, особенно, почему-то, зимних, мы провели на Глине. Что такое Глина? Собственно говоря, на ней и заканчивался бульвар Постышева. Дальше, если слева, шла Прокаженка, а вниз — Родники и Ангара. Это был просто отвал, куча мусора и глины, преимущественно глины, который свозили сюда, — «на окраину города», — самосвалы и ссыпали, со временем образовав огромную кучу, огромный отвал. Зачем они сюда это свозили? — загадка. Но кучу насыпали. Высокую. И потом ещё всё время привозили, и всё сыпали и сыпали, так что она росла и росла, и возвышалась. Куча стала выше забора Прокажёнки, и мы видели всё, что происходит за забором — как там живут лишайники. Её, наверняка, ещё выше бы насыпали, но уже мешали провода, за которые, если хорошо подпрыгнуть, можно было схватиться руками. Тогда стали сыпать в другую сторону. Так сказать, в ширину. Высокие реликтовые тополя, которые когда-то росли из земли, до половины стволов были засыпаны глиной, и лазить по ним стало легко и просто.

Летом Куча зарастала бурьяном. Я, правда, не знаю точно, что такое бурьян, но видимо, это такая высокая трава, вперемешку крапивы, полыни, репейника и ещё какого-то сорняка, который, если надо, с головой нас скрывал, и костер наш в траве не был виден. Мы там всё время жгли костер. Мы там вытаптывали тропы и кидались из засады репейником, норовя попасть в волосы. У нас там было своё место у самого обрыва над забором Прокаженки. Мы сидели на толстых ветках — обломках тополей, жгли эти обломки и разговаривали. Строили планы, обсуждали, чего хотели, и делились мыслями.

Ещё мы там делали луки и рогатки. Рогатки мы делали, преимущественно, из яблони или акации и там же их опробовали. На Куче всегда находились бутылки из-под водки, вина и одеколона. Местные жители, опоздавшие к мусорке, которая вечерами своим звоном будоражила весь бульвар, выбрасывали мусор, не мудрствуя лукаво, на Кучу. Мы подбирали бутылки, расставляли их на заборе Прокаженки и стреляли по ним из рогаток. Камней было, хоть завались: гравий на берегу Ангары ещё не перевелся. Если же мы мастерили луки и стрелы, то стреляли по толстым стволам засыпанных тополей, углём от костра нарисовав мишень. Руку набивали, так сказать. Позже мы перешли на самодельные мелкашки.

Карбидом и магнием мы взрывали на Глине что-нибудь ненужное, чаще всего — старые, ржавые ведра. Откуда магний? Ездили в аэропорт на кладбище самолётов. Туда мы легко проникали и разбирали битые самолёты, кому что надо было. У каждого в доме было по нормальному куску магния из этих самолетов. Рашпиль и марганцовка — вообще не проблема. Я не буду рассказывать, как мы всё это готовили, чтобы сегодняшние пацаны не пооборвали себе пальцы. Мы это делали, и всё тут. Там же, на самолетном кладбище, мы добывали медные трубки, по диаметру подходившие под мелкокалиберный патрон. Нас от школы часто водили в ДОСААФ, чтобы мы были достойными защитниками Родины, так что патронов у нас было достаточно.

На Куче мы плавили свинец, делая из него «свинчатки» и пистолеты. А свинец мы выплавляли из старых аккумуляторов, которые разбивали на Кирпичке. Раз работали там погрузчики, которые таскали поддоны, значит, старые аккумуляторы там тоже были.

Ещё, если спрятаться в траве, можно было иногда вечерами наблюдать, то же самое, что можно было видеть с забора Прокаженки. Так даже было безопасней. Они там пили, тыры-пыры, потом опять пили, сидели на траве, обнявшись, курили, частенько ссорились после этого, иногда смешно по-пьяному дрались, а как они оттуда уходили, нам было уже неинтересно, потому что мы сами уже уползали из травы и шли играть в футбол.