Когда я еще ездил на старом «рено», мой верный алтарный прислужник сильно заболел. Это был не просто мальчик-алтарник, ему было семьдесят шесть лет, он участвовал в революции 1905 года. Теперь он, старый телеграфист на пенсии, был не в состоянии жить на пенсию, так широко рекламируемую в статье 120 конституции: «Граждане СССР имеют право на поддержку в преклонном возрасте, в случае болезни или потери трудоспособности. Это право подтверждается широким развитием социального обеспечения рабочих и служащих, бесплатным медицинским обслуживанием и развитием широкой сети оздоровительных курортов для трудящихся масс». По всем показателям мой старый служитель подходил под эту статью как нельзя лучше. Как и другие русские люди, он слушал призывы к освобождению и независимости России, он тоже ходил на массовые демонстрации, требующие отречения от престола царя Николая II. Его надежды на лучшие времена поддерживались обещаниями свобод, затем пришло глубокое разочарование, когда Ленин захватил власть, вырвав ее из рук тех, кто заплатил за нее дорогой ценой.

Государство платило моему алтарному служителю месячную пенсию в шестнадцать рублей, менее трех долларов! Этого не хватало даже на еду. Насколько я мог судить, преимущества советской медицины для Игнатия (так его звали) сводились едва ли к чему-то большему, чем свидетельство о смерти. Этот святой человек жил совсем один в тридцати километрах от Москвы, его дом, в котором я бывал несколько раз, не был добротной избой. Построенный его собственными руками, он состоял из хибарки с дверью, двумя окнами, четырьмя стенами и крышей из гофрированного железа. Ко всему прочему, в его лачуге не было даже пола. Игнатий жил как отшельник, постепенно построив свой дом поверх пещеры, в которой прожил многие годы. Его одиночество и святость были настолько известны, что в прежние годы москвичи приезжали посмотреть на Игнатия.

До своей последней болезни этот славный человек обычно выходил из своей лачуги в 4:30 утра, чтобы сесть на поезд в дождь и солнце, зимой и летом и ехать в церковь Святого Людовика. «Скорый» поезд преодолевал эти тридцать пять километров за два часа. Кроме того что его иногда вызывали в НКВД для обычных расспросов, касающихся в основном меня, о чем он всегда говорил мне, его не трогали. Казалось, они не возражали, чтобы он помогал мне при алтаре, делил со мной завтрак и сопровождал меня на похороны: такую работу в церкви обычно делают мальчики-подростки. Весь наш приход знал Игнатия, который помогал мне в течение нескольких лет, его все любили за доброту, светящуюся во всех чертах его лица. И правда, этот человек все время ощущал присутствие Бога. Много поучительного было в общении с ним, я любил слушать его разговоры, наполненные той самой мудростью, о которой можно прочитать в жизнеописаниях святых.

В разгар зимы Игнатий заболел и перестал появляться в церкви, обычно он приходил задолго до моего прибытия. Все еще вижу его молящимся, со склоненной головой, ожидающим меня, чтобы открыть дверь: он почти всегда ходил в одной и той же одежде, только зимой надевал валенки. И я тоже в годы войны научился носить валенки. Отсутствие Игнатия встревожило меня, и я поехал к нему в деревню. Звонить по телефону не было смысла, так как это вызвало бы излишний переполох в сельсовете. Приехав, я нашел его смертельно больным, лежащим на кровати в нетопленной лачуге. Я развел огонь в примитивной печке, построенной им самим из глины и кирпича, и приготовил горячее питье. На улице было сорок градусов мороза. На следующий день я нашел одну прихожанку, любезно согласившуюся поехать и позаботиться о нем. Мы дали ей еду для него, и она немедленно отправилась в деревню. А я после полудня приехал совершить помазание больного и дать ему последнее Причастие, которое он принял с глубоким благочестием и полным сознанием. Двое его старых знакомых решили по очереди приглядывать за ним.

А добрая женщина решила вернуться домой тем же вечером. Но я настоял на том, чтобы она поехала вместе со мной на машине, так как было очень холодно, а поезда ходили нерегулярно. Она неохотно согласилась, я довез ее до последней остановки ее автобуса на Можайском шоссе. Было темно, и я надеялся, что это лучше для ее безопасности. Все пешеходы были закутаны в толстые пальто на вате, они быстро шли к автобусной остановке, низко опустив головы против пронизывающего ветра и снежной бури, все торопились в укрытие. Вдалеке небо было освещено огнями большого города. На следующее утро эта женщина не появилась в церкви, не было ее и два следующих дня. Она пришла только на четвертое утро и объяснила, что, как только она вышла из машины, ее сразу же забрали.

Ее арестовали без предъявления ордера, посадили в машину НКВД и повезли прямо на Лубянку. По прибытии ее догола раздела надзирательница и отправила, как полагается, под холодный душ — первый этап к бесконечным последующим допросам. Ей вернули одежду, посадили в камеру и стали регулярно вызывать на допросы, которые вел следователь НКВД: «Почему она ехала в этом автомобиле? Где она была? Что она там делала? Что я говорил ей? Давал ли я ей денег и говорил ли что-нибудь против режима?» Самым важным был вопрос: «Почему вы продолжаете видеться с этим иностранным шпионом?» Это, конечно, обо мне. Эти допросы продолжались с четырехчасовыми интервалами с тем же или другим следователем. Не менялись только вопросы, которые задавались снова и снова, днем и ночью. Сотрудники НКВД просто отказывались верить, что эти отношения были основаны только на христианском милосердии: чувство человеколюбия, духовная забота полностью исключались из их понимания. А так как я был иностранцем и тем более священником, НКВД был убежден, что у меня были другие мотивы поступать так, как я поступал каждый день на виду у всех. На самом деле тот арест был «мягким» случаем временного задержания, и это несмотря на то, что все статьи конституции гарантировали неприкосновенность граждан СССР. Женщину освободили к полуночи. И она была вынуждена идти домой пешком, так как муниципальный транспорт в это время уже не работал. Это была еще одна форма проявления силы закона «диктатуры пролетариата».

Не каждый русский человек, которого я подвозил, подвергался аресту. Когда люди приходили на службу в церковь, их отмечали, но не всегда преследовали. К этому времени НКВД уже должен был знать, что я не веду подрывную деятельность ни тогда, когда крещу детей, ни тогда, когда выслушиваю исповедь, причащаю больного, служу Мессу или совершаю иные Таинства. Но они никогда не прекращали подозревать меня в том, что я что-то делаю для свержения режима. Подобное чувство бывает у вора, чья совесть всегда беспокоит его, так как украденный предмет постоянно напоминает ему о настоящем владельце. Древнеримская пословица гласит: «Res clamat domino» («Вещь взывает к владельцу»). Это общее толкование относится и к нации, скованной немыслимыми ловушками, расставленными системой, придающей значение только вещам, которые можно увидеть, пересчитать, включить в реестр, чтобы так обмануть обывателя, несмотря на все эти спутники и космические корабли.

С тех пор как судьба послала мне грустное предназначение быть единственным католическим священником в столице, на мне сосредоточилась вся бдительность НКВД. В самый первый год у меня появился эскорт из тех, кого я в шутку называл бескрылыми «ангелами-хранителями», следовавшими за мной повсюду. Но поскольку мне нечего было скрывать, я и не пытался что-либо скрыть. Иногда общение со мной было опасным для некоторых людей, в дома которых я приходил. Но лишь однажды я посчитал необходимым скрыть мою личность в больнице, куда я пришел, чтобы совершить помазание умирающего священника. Вначале я считал, что русские прихожане либо слишком запуганы, либо совсем незнакомы с советским законодательством по религиозным вопросам, так что им и в голову не могло прийти просить меня посетить их в больнице.

Несмотря на недовольство властей, тем не менее существовало позитивное положение, гарантирующее проведение богослужения со специальными ограничениями в госпиталях и тюрьмах.