Я почти не верил своим глазам. Мне не было задано ни одного вопроса, и весь визит длился не больше десяти минут. А у меня в руках был драгоценный приказ, разрешающий мне выезжать из города и получать продовольствие на одном колхозном складе. Кроме того, я мог покупать все по более низким ценам, чем в государственных магазинах, и я не должен был стоять в очередях! Благодаря Американской военной миссии у меня теперь был грузовик «форд» с русским водителем. На следующий день нам не удалось отовариться по указанному адресу, но нас направили в другое место за несколько километров от города, где уже ближе к ночи мы загрузили две тонны продовольствия. Я наградил моих помощников сигаретами, которые мне дали мои иностранные прихожане. С того времени каждое утро я отправлялся в церковь нагруженный продовольственными сумками для прихожан или завозил их нуждающимся.

После моего освобождения из французского посольства я встретился с американским послом, передав ему просьбу французов о защите их интересов, но получил отказ. Скоро я узнал, что правительство Турции согласилось представлять интересы Франции. Естественно, мне пришлось ближе познакомиться с представителями турецкого посольства. Посол Хайдар Актай очень любезно принял меня, когда я позвонил ему, чтобы поставить в известность о некоторых обстоятельствах, которые ему следовало знать. В то же самое время я передал ему список моих вещей, в том числе библиотеки редких книг. Все это я оставил на прежнем месте жительства, где на письменном столе в моем кабинете стоял американский флажок. Довольно длительное время я, американский гражданин, должен был жить под непосредственной защитой турецкого посольства.

Вскоре я узнал, что американский посол сообщил в Вашингтон о том, что я живу в квартире военного атташе США, находящегося в эвакуации. На приеме в Спасо-Хаусе по случаю Дня независимости 4 июля ко мне подошли два секретаря посольства и передали от имени посла, стоявшего неподалеку, что мне следует освободить квартиру, которую я только что занял. Не предлагая ничего взамен, мне намекнули, чтобы я сам искал себе жилье. Меня сильно смущала мысль оказаться на улице в суровое военное время. Персонал американского посольства был сокращен до минимума, и поэтому освободилось много квартир в здании на Моховой. Даже в Спасо-Хаусе, куда меня прежде приглашали жить, было много свободных комнат, и я бы согласился занять хотя бы комнату прислуги в подвале.

Я сам подошел к послу, чтобы узнать о возможности пожить какое-то время в любом закутке здания посольства США. Раздраженным тоном в присутствии других гостей посол просто бросил мне «Нет!» и не стал далее со мной разговаривать. В конце концов моя жилищная проблема была решена, когда эвакуировались четыре молодых американских холостяка Их квартира находилась в Борисоглебском переулке, где сначала жил наш первый военный атташе, посольский грузовик перевез мои вещи на новое место. Мне повезло, так как в день моего переезда на мост напротив моего бывшего жилища упала бомба, выбив в доме стекла, перекосив дверные проемы и оконные переплеты. Тем временем турки помогали мне в моих скромных нуждах. Посол Актай сообщал мне о положении французов, все еще отрезанных от мира, от него я узнал и дату их отъезда. Вместе с послом Акта-ем и иранским послом, чьих дочерей я венчал, я поехал на Курский вокзал, чтобы поблагодарить моих французских друзей за их многолетнюю помощь.

Накануне их отъезда произошла ужасная трагедия. Две дамы, жены французских дипломатов, ехали по железной дороге в Иран во время разрыва дипломатических отношений между Виши и Москвой. Их обеих прямо в поезде арестовали агенты НКВД и доставили под конвоем в столицу, их личные вещи тщательно досматривали. Один из агентов решил взять что-то из этих вещей, сказав, что это подойдет его жене. Одна из дам от этой реплики впала в состояние аффекта и потеряла рассудок, в ночь перед запланированной эвакуацией она выпрыгнула с третьего этажа дома, переломав все кости. Два месяца она провела в московской больнице и умерла, не приходя в сознание. А так как она была моей прихожанкой, я попытался прийти к ней, но меня не пустили. Потом я совершил ее отпевание и погребение, а ее муж прибыл в сопровождении конвоя НКВД.

Через день после этого в Москву прибыл, по пути в Тегеран, французский доминиканец отец Мишель Флоран, который публично заявлял в Ленинграде о своей поддержке генерала де Голля. Во всем Советском Союзе церковь Святого Людовика осталась единственной католической церковью, где совершались богослужения. Были противоположные утверждения, которые делали безответственные люди — либо жертвы пропаганды, либо те, кто не понимал реальной ситуации. Бесполезно ожидать понимания от тех, кто объявил себя врагами Бога, но я верил, что посольство единственной страны, подписавшей религиозный протокол с СССР, должно соблюдать принципы, содержащиеся в нем. О том, как я был не прав, читатель узнает из следующей главы.

В обычные времена люди уделяют мало внимания тайнам жизни и смерти, но во время войны, когда в вечность внезапно уходят сотни тысяч, это внимание пробуждается. Из-за частых внезапных бомбардировок эти понятия стали реальными для очень многих; и вдали от линии фронта эпидемии, недоедание, голод, неизлечимые болезни вызывали многочисленные смерти. Люди, никогда не видевшие войны вблизи, не наблюдавшие ее опустошительных смертей, думают о похоронах как о пышной и торжественной церемонии. В условиях войны с ее обнаженной реальностью все по-другому: в это время очень частыми были вызовы на погребения, которые совершались очень быстро, поскольку тела просто собирали в открытые грузовики и хоронили без гробов. Я бывал на различных кладбищах, но чаще всего в семьях, лишившихся своих близких, когда поездка за город стала невозможной.

А в церковь Святого Людовика приходили отцы и матери, сообщая, что их сыновья погибли на фронте, и просили отслужить заупокойную Мессу. У этих отважных людей был тот, кому они могли доверить свое горе и скорбь. У одних сыновья были в армии в то время, когда кто-то из членов семьи был в застенках НКВД. Стоит ли удивляться, что многие отказывались идти воевать? Может ли человек, если у него есть сердце, понять, почему было так много дезертиров и людей, сдавшихся в плен без боя? Я посещал военные госпитали, куда меня приглашали друзья серьезно больных или тяжело раненных солдат, принося им утешение, которого жаждали их души, — примирение с Богом. Мне никогда не разрешали посещать лагеря военнопленных, но я видел нескольких солдат, призванных в армию с «аннексированных» территорий.

Неожиданно я был вызван к послу США, к тому самому, с которым я обсуждал свои налоговые проблемы. Начиная с июня 1941 года он обычно покидал свой кабинет в Спасо-Хаусе после полудня, уезжая за город во время бомбежек Люфтваффе. Американцы имели свое бомбоубежище и могли оставаться там со своим постельным бельем и теплыми одеялами. Меня тоже известили о загородном бомбоубежище, но я решил, что это слишком далеко от церкви Святого Людовика, которую я должен открывать каждое утро.

В этот день после обеда я появился в Спасо-Хаусе и быстро поднялся в овальную комнату, в которой меня ждал посол. Он приветствовал меня словами: «Собирайтесь в отпуск, отец Браун!» Сказав это, он стал потирать руки с особым удовольствием, которого я вовсе не разделял. Мне показалось, что его слова звучали фальшиво. Увидев мое сильное удивление, он спросил: «Вы не хотите ехать домой?» Я сказал: «Господин посол, я не просил отправлять меня домой». Наоборот, я просил известить посольство, что остаюсь, считая, что последняя католическая церковь должна быть открыта для богослужений, и объяснил, что не могу повесить на двери церкви Святого Людовика объявление: «Закрыто на неопределенный срок. Приходите после войны».

Посол прочитал мне текст расшифрованной телеграммы, которую он только что получил из Госдепартамента, о том, что после консультации с высокими церковными властями на мой отъезд главой американского викариата ассумпционистов в Нью-Йорке выделена тысяча долларов. Послание, датированное 10 июля 1941 года, посол посчитал завершением дискуссии по этому поводу. Я смотрел на это по-другому и сказал: «Господин посол, в этом послании требуется кое-что прояснить. Я повторяю, что не могу оставить мой приход и мою паству. Я никуда не поеду». Мое желание остаться рассердило его. «Отец Браун, в этом послании нечего прояснять. Вы уезжаете, и точка». Встреча закончилась тем, что я повторил, что никуда не поеду, и ушел.