Вот в такой постоянной атмосфере давления и террора мне пришлось тогда жить; война не только не устранила их, а, наоборот, усилила. При взгляде на события прошлого удивление вызывает тот факт, что режим не развалился во время нападения Германии; но те, кто знает, что происходит за кулисами карательной деятельности МВД — КГБ, конечно, не удивляются. Мне хочется немного забежать вперед и сказать, что, если бы не было огромной материально-технической поддержки ленд-лиза, советское гестапо перестало бы существовать. А вместе с ним исчезло бы советское полицейское государство, подпиравшееся МВД — КГБ.

Шестицилиндровый «рено», унаследованный мною от епископа Пия Неве, облегчал мне поездки по городу на срочные вызовы. Чтобы сберечь время, завтрак мне приносила в церковь старая преданная горничная, появлявшаяся каждое утро с кофе или его заменителем в термосе. Кофе с куском хлеба поддерживали мое тело и душу до обеда, таким образом, я экономил время и шесть километров пути в день.

Каждое утро я выезжал из дома очень рано, чтобы быть в церкви к семи часам. Я сам вел машину и обычно ставил ее у церкви напротив главного здания КГБ, где она простаивала по несколько часов и зимой, и летом. Когда было холодно, я заливал в радиатор воду с 60-процентным раствором глицерина; примерно раз в час я выходил на несколько минут, чтобы прогреть двигатель, так что, за исключением военных лет, которые я провел в Москве, у меня не было серьезных проблем с двигателем зимой. До 1941 года я пользовался теплым гаражом французского посольства; если мой «рено» замерзал на морозе, то за ночь он отогревался в гараже; из предосторожности я прикрепил на радиатор теплую прокладку, защищающую двигатель. Когда мне приходилось выезжать на дальние вызовы, езда на загородных дорогах по снегу и льду не всегда доставляла удовольствие, но глицериновая смесь всегда верно служила мне все те незабываемые зимы.

Я расскажу, забегая вперед, одну забавную историю, связанную с моим допотопным антифризом. До войны французское посольство обеспечивало меня этой драгоценной жидкостью; позднее дипломатический корпус последовал за советским правительством, бежавшим во временную столицу Куйбышев, и оставался там почти до самого окончания войны. В это критическое время я унаследовал кое-какие вещи от дипломатов, срочно покидавших столицу: кто-то оставил мне еду, одежду и некоторые вещи, которые было трудно достать, среди прочего было три бутылки настоящего шотландского виски и пара новых брюк в полоску! Эти брюки я вскоре передал одному бедному русскому, бывшему церковному сторожу одной из теперь закрытых католических церквей, этот человек был и похоронен в них во время осады Москвы.

Я знал, что шотландский виски в то время был бесценным приобретением, и хранил его для особых оказий. И скоро возникла надобность в нем. Необычно холодная зима 1941 года уже сковала землю, и у меня начались проблемы с антифризом для моего «рено». Тогда я пошел к своему другу Джеку Моргану, ставшему администратором обезлюдевшего посольства, и попросил его помочь мне достать галлонов шесть глицерина, с возмещением расходов, конечно, ведь мне, как «паразиту», было бесполезно посылать запрос в Бюробин или куда-либо еще. Через пару дней он сообщил мне, что его попытки не увенчались успехом, он все перепробовал, глицерин нельзя достать ни за какие деньги. Тогда я сказал ему: «Джек, так случилось, что я стал обладателем трех бутылок отменного шотландского виски. И мне придется вылить его в радиатор вместо антифриза». На него сразу стало жалко смотреть, его вид выражал полное отчаяние, он стал умолять меня не делать этого, обещал, что постарается предотвратить такую непоправимую катастрофу. Я не знаю, что он стал делать, с кем разговаривал и где раздобыл глицерин, но на следующий день он с торжествующим видом принес мне три галлона глицерина: так я конвертировал мой запас виски в антифриз.

Итак, каждое утро я ездил на епископском «рено» в церковь. Улица Малая Лубянка, на которой она располагалась, не была автомобильной магистралью, ее длина всего пятьсот-шестьсот метров. Тем не менее она охранялась почти как подходы к Кремлю из-за зданий Министерства госбезопасности, окруживших церковь после революции. Церковь наблюдалась из здания напротив от чердака до подвальных окон. Из-за моего постоянного общения с русскими людьми за ней следили и снаружи, и внутри: прямо напротив внутреннего двора постоянно дежурил милиционер. На улице только дипломаты парковали принадлежащие им машины. Многие годы не было никаких возражений против того, чтобы и я оставлял свой автомобиль прямо на улице.

Примерно в десяти метрах от этого места располагались большие железные ворота печально известной Лубянки — центральной политической тюрьмы. Еще во времена Ягоды и Ежова в эти ворота въезжали фургоны, нагруженные людьми, пойманными во время ночных арестов. При Берии интенсивность доставки фургонов увеличилась; в любое время дня и ночи агенты тайной полиции врывались в дома и хватали перепуганных людей. Я видел, как они делали свою грязную работу с холодным и бесстрастным спокойствием профессиональных палачей. Под покровом темноты полностью загруженные фургоны въезжали внутрь, и люди исчезали в зловещей тишине за железными воротами.

Я был свидетелем того, что не предназначалось для моих глаз: все это происходило рано утром. Когда нужен был «большой улов», узники прибывали постоянно — и днем, и ночью. Двойные ворота зловещей Лубянки открывались, как челюсти ненасытного чудовища, затем захлопывались; и снова на маленькой улице становилось тихо и спокойно. В эти закрытые фургоны попали многие мои знакомые и друзья, которых я больше никогда так и не увидел. Я никогда не видел всего, что происходило во дворе лубянской тюрьмы, хотя часто находился напротив ворот, когда въезжали фургоны. Внутри часовые в фуражках с синим верхом быстро закрывали ворота в тот момент, когда туда въезжал «черный ворон». Когда узники выходили по одному из фургона, заложив руки за спину, взвод НКВД стоял неподвижно, держа ружья наизготовку. Кроме случаев массовых арестов, все арестованные помещались в одиночные камеры: я знал об этом от людей, которым удалось освободиться.

Однажды утром милиционеры сообщили, что мне запрещено оставлять свой автомобиль на улице. Ну что ж, я стал ставить его во дворе церкви. Открытое пространство между церковью и главным зданием позволяло им фотографировать и просматривать церковь от самого основания. В этом районе меня хорошо знали и всегда здоровались со мной. Вскоре после приказа убрать автомобиль с улицы воскресным зимним днем я собирался домой из церкви, где провел подряд восемь часов. И тут я обнаружил, что машина не заводится: стартер был в полном порядке, бензина был полный бак, а в радиаторе — глицериновая смесь. Я поднял капот и увидел, что внутри все было разгромлено, как будто кто-то поработал кувалдой: все разъемы и электрические провода вырваны, карбюратор вдавлен внутрь.

Я подошел к милиционеру, стоявшему неподалеку, и спросил его, не видел ли он кого-либо, кто подходил к моему автомобилю. Он ответил утвердительно. «Почему же вы не остановили его?!» — «А может быть, он чинил вашу машину», — ответил тот. Стало совершенно очевидно, что это была заранее спланированная акция. И мне ничего не оставалось делать, как позвонить во французское посольство и вызвать грузовик, чтобы меня отбуксировали домой. Было бы глупо подавать жалобу явным авторам злодеяния, так как я ничем бы не смог «подтвердить» эту жалобу.

Добрый Александр, личный шофер французского посла, починил моего железного коня, который прослужил мне еще много лет. Постепенно восстановленный по частям «рено» продолжал служить мне верно, пока не испустил свой механический дух. Я часто попадал на нем в снежные бураны и в сугробы далеко от расчищенных от снега улиц столицы. Когда это случалось за городом, из своих домов сразу же выходили крестьяне, чтобы помочь мне. В поездках по обледенелым и заснеженным дорогам я часто застревал в канавах; когда же доброжелательные мужики узнавали, что я — батюшка, они запрягали пять-шесть лаек и вытаскивали из канавы мой автомобиль вместе со мной на дорогу.