Но Советы не могли считать успешной свою кампанию по разрушению церквей и массовой ликвидации католических священников до тех пор, пока действовала церковь Святого Людовика, открытая для всех без исключения. Они бы не возражали против того, чтобы церковь существовала только для иностранцев и обслуживалась иностранным священником. Но их раздражало, что толпы русских людей приходили в этот храм к священнику, который находился вне их контроля.

Иностранцы при желании всегда могли посещать театры, оперу или советские кинотеатры; но дипломаты редко смотрели советские кинофильмы, американское посольство устраивало просмотры в Спасо-Хаусе. Если при посещении театра или футбольного матча иностранцу удавалось переброситься несколькими словами с русскими, кроме обычного приветствия, это уже считалось событием и служило темой для разговоров в посольстве во время коктейлей и приемов.

Я же, напротив, продолжал общаться с русскими людьми на протяжении всего дня. Они исключительно благоговейно воспринимали слова Священного Писания; различные эпизоды из Евангелия соответствовали их собственному жизненному опыту, по мере того как весь литургический цикл разворачивался перед ними на протяжении года. Они особо эмоционально реагировали на цитаты, подобные этой: «Блажен изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное» (Матфей: 5, 10). Моя церковь служила местом встречи русских верующих, объединенных общими безмолвными страданиями, где они соединяли свои молитвы в единстве духовного сочувствия. За исключением иностранных прихожан, почти каждый верующий был представителем семьи, разрушенной НКВД. С точки зрения Советов, солидарность этих людей считалась опасной. На меня как на священника, который несет людям Священное Писание, власти также смотрели косо — одно мое присутствие было вызовом их идеологии.

Русские люди цеплялись за Церковь с безнадежным чувством веры в Бога и надежды на него. Среди наших прихожан, включая и тех, кто приезжал из других городов, сотни исчезали без следа, и я никогда больше о них не слышал. В глазах государства их преступление состояло только в том, что они верили в Бога, но, чтобы придать подобие законности своим преследованиям, Советы неизменно обвиняли своих жертв в контрреволюционной деятельности. Они должны были бы знать, что бесполезно пытаться уничтожить веру в Бога; несмотря на аресты, заключение в тюрьмы, ссылки и расстрелы, верующие продолжали приходить в церковь. Они хорошо знали, что одно их присутствие в этой церкви (а другой и не было) вызывало подозрение НКВД; и все равно они приезжали со всех уголков страны.

В интерпретации советских материалистов верующие в храме представляли собой публичное собрание, невозможное ни в каком другом месте. Многие наивные люди были одурачены псевдорелигиозной политикой Кремля; здесь не мешает процитировать сталинское заявление, повторенное Хрущевым в его обычной грубой манере. «Разве мы не ликвидировали реакционное духовенство? — спрашивал Сталин, и, отвечая на свой собственный вопрос, он добавлял откровенный комментарий: — Да, мы ликвидировали их. Жаль только, что не всех». Применительно ко мне это означало, что мой приход, вследствие их собственных действий постоянно увеличивающийся за счет русских верующих, заставлял их мириться и с моим существованием против их воли. Если бы они не закрыли другие католические церкви в Москве, я бы не имел таких широких контактов с местным населением.

Если бы не был подписан религиозный протокол Рузвельта — Литвинова, я бы никогда не приехал в Россию. Если бы не было лавины писем в Белый дом, настаивающих на том, чтобы президент и Госдепартамент добились официальных религиозных гарантий для американских граждан, живущих в России, вряд ли этот протокол был бы подписан. А затем благодаря целой цепочке обстоятельств американский священник остался совершенно один в самом сердце атеизма. И хотя круг моих обязанностей был изо дня в день одним и тем же, моя жизнь на этой терроризируемой земле не была однообразной. Все, что советская власть могла сделать, чтобы досадить мне, сводилось к ограничениям на самые элементарные потребности человеческого существования. Они ждали, что я попадусь в одну из постоянно расставляемых ими ловушек; но с Божией помощью я всегда находил силы выпутаться из них. Когда я возвратился в США, меня часто спрашивали, не хотел ли я вернуться домой раньше. На самом деле я был готов остаться в России на неограниченный срок. Но Сталин был сыт мной по горло уже через двенадцать лет.

Менее чем через три месяца после моего приезда в Москву мне пришлось взять на себя ответственность за все дела в церкви. Епископ Пий Неве не был на родине более двадцати лет и в течение этого времени ни разу даже не покидал пределов России, так что, разумеется, он захотел воспользоваться моим присутствием. Тогдашний посол Франции Шарль Альфан договорился насчет его выездной и въездной визы. Для самого епископа его отъезд после долгого пребывания в России был большим событием; он возвращался в совершенно новый для него мир. Никогда не забуду его волнения, когда я помогал ему готовиться к отъезду. Я проводил его на Белорусский вокзал, откуда он должен был ехать на поезде до Варшавы, а затем в Берлин и Париж. Из предосторожности епископ ехал с послом Альфаном, возвращающимся вместе с семьей в Париж в отпуск.

В том же поезде направлялся в Женеву на ассамблею Лиги Наций Литвинов[131]. Так я встретился с советским министром иностранных дел, подписавшим вместе с Рузвельтом Религиозный протокол. Посол Альфан представил меня человеку, благодаря которому я оказался в России. Интересно, о чем думал Литвинов, пожимая мне руку? В тот период комиссар Литвинов практически делал историю, выдвигая свою теорию «коллективной безопасности», которая позднее оказалась фикцией. Пока Литвинов привлекал все взоры в Женеве, в Москве Коминтерн готовился к революционному международному конгрессу 1935 года.

С отъездом епископа Неве я остался в церкви Святого Людовика один. По известным причинам воскресенья были не такими загруженными днями, какими они стали позднее; однако церковь Святого Людовика никогда не пустовала. Мои контакты с местным населением начались с супругов моих французских прихожан. До революции многие из этих французов принимали российское гражданство для того, чтобы иметь возможность работать по своим специальностям. Большая их часть хорошо говорила по-русски, но о духовных делах они предпочитали говорить на родном языке. Меня нередко вызывали к ним домой, или, точнее, в их однокомнатные квартиры; таким образом, я начал знакомиться с неприкрашенным советским бытом, который иностранцам неведом.

Дома, которые я посещал, не выбирались пропагандистским агентством, и поэтому мои посещения приводили власти в ярость. Но самая главная причина состояла в том, что у меня были частые неконтролируемые контакты с русскими людьми. Мои обязанности призывали меня в различные районы города и в окрестные деревни. Я посещал бывшие частные дома, теперь преобразованные во множество отдельных жилищ с самыми примитивными удобствами: четыре стены, электрическое освещение, «коллективная» кухня и кран с холодной водой на всех жильцов этажа. Никогда прежде я не видел в коридоре очереди жильцов для отправления самых естественных надобностей; и это еще была роскошь по сравнению с полным отсутствием гигиенических возможностей в семи километрах от столицы.

Вокруг Москвы до сегодняшнего дня можно видеть группы добротно построенных изб, образующих небольшие деревни, преобразованные сейчас в колхозы и совхозы. Если бы Петр Великий появился вдруг в тех же местах, где он проезжал во время оно, он бы не нашел никаких внешних перемен в этих домах, стоящих и сегодня под соломенными крышами, как двести или триста лет назад. Временное знакомство с этими примитивными удобствами на отдыхе в деревне не так ужасно, но необходимость жить в таких условиях на протяжении долгих зимних месяцев, когда температура опускается намного ниже нуля, должна быть невыносима. Может быть, это объясняет, почему русские намного крепче и устойчивее к лишениям и нужде по сравнению с изнеженными людьми Запада. Перегородки в русской избе сделаны из досок полудюймовой толщины, прибитых гвоздями к балкам. Полы сделаны из длинных досок, по которым дети, играя, бегают босиком. Если деревня находится далеко от электрической линии, тогда избы освещаются самодельными светильниками, заправляемыми маслом или керосином, из которых торчит фитиль. Светильник подвешивался в центре потолка или прикреплялся к дверному косяку, давая столько света, сколько необходимо, чтобы не наталкиваться друг на друга.