Это был бесконечный допрос. Затем он спросил, кто я. Но вместо того, чтобы показать ему мой национальный паспорт и разрешение на проживание, я протянул ему документы на автомобиль, которые он не без труда прочел. Слова французское посольство он произнес громко, и его реакция была такой, как будто ему вкололи внутривенно дозу морфия. Он бросился к телефону… У него была длинная беседа с начальством в Москве. Все, что я хотел, — это немного горючего для автомобиля, ведь было около одиннадцати часов вечера, а я отправился в дорогу в три часа дня. Начальство НКВД на другом конце линии потребовало повторить все, что офицер узнал про меня; от них зависело, можно ли мне налить топливо в бензобак. И конечно, когда был назван номер моего автомобиля, Москва поняла, кому он принадлежал.

Я был виноват: по всем правилам я должен был заявить в НКВД о моем выезде из города и о том, что расстояние поездки было больше, чем тридцать пять километров, разрешенных в те годы для иностранцев. Но при этом вызове, как и при других вызовах к больным, моим долгом было ехать как можно быстрее. У меня не было даже мысли идти в НКВД, стоять в очереди и заполнять бланки, чтобы заявить о моем временном отсутствии в городе. После долгого разговора с Москвой агент повернулся ко мне и просто сказал: «Для вас, гражданин, горючего нет». В этот поздний час ночи я отказался от мысли позвонить во французское или американское посольство и попросить о помощи. Все шоферы к этому времени уже ушли домой, и никто бы все равно не знал, как до меня добраться.

Ни один из этих двоих не подумал спросить у меня паспорт. Их так поразило число печатей, штампов и подписей в техпаспорте автомобиля и особенно то, что это автомобиль посольства, что они оба были очень взволнованны. Я чувствовал себя более виноватым перед заключенным, чем перед агентом НКВД. Власти проявили великодушие, не арестовав меня, но меня приговорили к сомнительной возможности добраться до Москвы почти с пустым бензобаком. От политических осложнений меня спасло то, что я ехал исполнять свои пастырские обязанности по просьбе французского гражданина. Официально я считался настоятелем французской церкви. Тем не менее меня оставили всего с двумя литрами бензина. Уповая на Провидение и надеясь на лучшее, я сел в автомобиль и спустился с горки к главной дороге. Вскоре я услышал, что двигатель закашлял — это был сигнал проехать поворот и дотянуть до обочины дороги.

Я остановился, включил освещение и стал ждать, чтобы что-нибудь произошло, но вокруг была безмолвная тишина ночи. Время от времени со стороны Москвы проезжали советские ЗИСы. Я встал посреди дороги и стал голосовать: некоторые останавливались и спрашивали, что случилось. Темнота прорезалась только фарами проезжающих машин и подсветкой моего «рено». Так случилось, что в трех остановившихся автомобилях находились комиссары: когда эти люди узнавали, что у меня просто кончился бензин, они, приняв меня за шофера, приказывали своим водителям ехать дальше. После двух часов ночи из Москвы больше не было машин, за оставшееся до утра время по направлению к столице просвистели три лимузина, по звуку они напоминали «паккард» и «кадиллак».

Ночь я провел за чтением молитв, надеясь найти выход из создавшегося положения. Следующее утро было первой пятницей месяца, когда многие люди приезжали издалека на исповедь и причастие, — я волновался только из-за этого. В рассветной тишине я различил рычание мотора, шум нарастал. С новой надеждой я вышел из автомобиля и, увидев приближающийся грузовик, с середины дороги помахал водителю. Он остановился, и я спросил его, переходя на фамильярное единственное число: «У тебя есть горючее?» К моему облегчению, на этот раз ответ был положительным, но затем человек спросил: «Вы знаете, кто я?» — и, не дожидаясь ответа, добавил: «Я — осужденный». Видя мою беду, эта простая русская душа посочувствовала мне, как добрый самаритянин из Священного Писания. У меня не было приспособления, чтобы перекачать бензин из его бака, у него тоже. Но парень залез под свой грузовик, отсоединил бензиновый шланг, и горючее потекло в пустую банку из-под краски, которую я опустошил в свой бак. Я заплатил ему круглую сумму в рублях за неоценимую помощь. Чтобы доехать до дома, бензина было недостаточно, но это была огромная поддержка. Более того, чтобы сэкономить топливо, он тащил меня на прицепе почти десять километров до главной дороги, а затем уехал в другую сторону на колхозную ферму.

А я поехал так быстро, как только мог, чтобы успеть в церковь. Один раз меня остановил дорожный патруль. Мне посоветовали сбавить скорость, сказав при этом: «С такой скоростью вы расшибете голову». А топлива мне хватило только до Бутырской тюрьмы. Там я оставил машину и на трамвае добрался до гаража французского посольства. Я возвратился к моему «рено» с двумя галлонами бензина и нашел двигатель еще теплым. До церкви я добрался, когда было чуть больше семи часов утра, несколькими минутами позже, чем полагалось по расписанию, с искренней благодарной молитвой. Это было одно из самых драматичных происшествий, случившихся со мной; другие можно было бы назвать забавными, они научили меня, как избежать внимания официальных наблюдателей. О том, как это было, читатель узнает из следующей главы.

Московская подземка далеко не «первая» в мире. Пропаганду ее достоинств я оставляю другим, но нужно сказать, что метро функционирует прекрасно и оно современно во всех смыслах. Разнообразные по интерьеру станции содержатся в исключительной чистоте; Советы, безусловно, могут гордиться этим своим созданием. На каждой платформе постоянно дежурят два милиционера. В России всегда боролись с хулиганством, за разбрасывание бумаг и различного мусора сразу же взимается штраф на месте. Московская подземка — образец чистоты.

Вскоре после открытия метро в половине седьмого утра я стоял на станции «Крымский мост» в ожидании поезда, чтобы поехать в церковь. Кроме двух милиционеров, стоящих на разных концах станции, я увидел одного из неподражаемых русских мужиков. Его взгляд в крайнем восхищении скользил вверх и вниз по искусным мраморным украшениям: тогда интервалы между поездами достигали одиннадцати минут, и все это время крестьянин трогал гладкий мрамор, что-то бормоча. Я подошел к нему и, начав беседу, узнал, что он по ошибке приехал сюда, направляясь на арбатский рынок, но забыл сделать пересадку. Из деревни, находящейся почти за сорок километров от Москвы, он привез на продажу овощи в двух самодельных корзинах — этот человек являл собой типичный образ мудрого русского мужика.

Была поздняя осень, поэтому одет он был в тулуп ниже колен из невыделанной овечьей шкуры, перепоясанный ремнем; на голове была надета старая шапка-ушанка, концы которой в холод завязывают под подбородком; ноги были замотаны в опорки — это такие упрощенные «портянки», которые носят большинство крестьян, а поверх них были лапти. Но самой характерной чертой этого славного человека было добродушное, честное лицо, утопающее в обилии волос, с усами и бородой, из которой забавно торчал нос. Мы стояли в центре платформы, за пределами слышимости милиционеров. Вид этого человека резко контрастировал с полированными мраморными поверхностями вокруг нас. «Вот так чудо!» — воскликнул он, широким жестом обводя станцию. Но, судя по хитринке в его глазах, я понял, что он испытывает меня, чтобы узнать, что я думаю по поводу этой «показухи». Чтобы проверить его собственную реакцию, я решился сказать ему: «Иван Иванович, подождите еще. После нескольких пятилеток вы будете ездить без билета. А дальше все в стране будет бесплатно». Но он посмотрел на меня пронзительным взглядом из-под белесых ресниц и прошептал в ухо: «Черт их побери! Все это только пыль в глаза!» В это время подошел поезд, и наша беседа прервалась.

Некоторое время я был лишен своего автомобиля, находившегося в ремонте. Закончив свои дела в церкви, я ждал троллейбуса на остановке у Министерства иностранных дел. Рядом со мной стоял человек средних лет, привлекший мое внимание тем, что он был необычайно хорошо одет. Я заметил, что и он смотрел на меня с нескрываемым любопытством, и я разговорился с ним. Как всегда, я держал в руках большую черную кожаную сумку, поэтому он принял меня за врача; я подправил его впечатление, объяснив, что я — духовный врач. Мои слова, казалось, озадачили его, но меньше, чем мой белый воротничок: указав на него, он хотел узнать, почему я ношу его задом наперед. Он оказался необычайно разговорчив и был совершенно потрясен, когда я сказал, что являюсь священником.