Но Советы отомстили мне, надолго отказавшись выдавать мне норму бензина, у них ведь было еще достаточно «струн на арфе мелких неприятностей», как выразился тогдашний посол США.

Благодаря — опять же — посольству Турции я получил из МИДа разрешение посетить мою бывшую квартиру в резиденции посла Франции, где уже не осталось никого из персонала, чтобы забрать часть моих вещей и перевезти их в Борисоглебский переулок, где я с риском для жизни прожил все время бомбардировок.

14 октября 1941 года, когда немецкая армия приближалась к Москве, мне позвонили из посольства США и велели упаковать вещи в две сумки и присоединиться к группе, которая собирается в Спасо-Хаусе для эвакуации в Куйбышев. Я пошел без сумок попрощаться с моими соотечественниками и пожелать им счастливого пути. На вопрос посла, где мои сумки, я ответил, что по-прежнему не хочу покидать свой приход. Он попросил меня написать заявление о моих намерениях, добавив, что не знает, как прореагируют на это Советы. Я напечатал и подписал все, что он просил, но заметил, что у Советов сейчас много других проблем. От людей я уже знал, что солдат Красной армии заставляют идти в бой под дулами пулеметов, направленных им в спину заградительными отрядами НКВД — НКГБ.

Поезд из пяти вагонов с отправляющимися в эвакуацию ушел из Москвы той же снежной ночью, и, возможно, поэтому его не бомбили. Я молил Бога сохранить их от всех бед. О панике в столице, продолжавшейся три дня, в прессе не было ни одной строчки, все иностранные корреспонденты тоже уехали в Куйбышев. Та первая военная зима была ужасно холодной, она остановила наступление вермахта в пятнадцати километрах от столицы. В 1812 году, сто двадцать девять лет назад, армию Наполеона также поймал в ловушку генерал Мороз. Я утверждаю, что значительная часть населения города надеялась избавиться от ненавистного режима. На единственной проходимой дороге, ведущей из города, убегающих комиссаров, не успевших вовремя покинуть город, разъяренная толпа жителей забила до смерти. Холод был такой, что в нашем доме замерзала вода, лопались трубы, и приходилось приносить воду в ведрах с улицы.

В апреле следующего года в Москву прибыла миссия «Свободной Франции». Ее руководитель уговаривал меня вернуться в мое прежнее жилище, но зловоние, распространявшееся по всей округе вследствие отсутствия гигиенических условий и накопившихся отходов во дворах, вынудило меня отказаться от этой мысли. У американцев не нашлось комнаты для меня, а британцы любезно приютили меня в особняке, в котором раньше жили мои дорогие друзья миссис и мистер Гарри Босток, мои прежние прихожане. Позже, когда в столицу стали частично возвращаться сотрудники дипломатического корпуса, пришлось освободить место в этом гостеприимном доме для законных обитателей.

С согласия турецкого посольства, все еще соблюдающего французские интересы, и при поддержке главы миссии Франции, настоящего советофила, я загрузил грузовик своими вещами и взял курс на французское посольство. Его охранял помощник дворецкого, на которого мне указали как на добровольного агента НКВД. Я выбрал квартиру в пристройке, отделенной от основного здания, так как ее было легче обогревать и там стояла самодельная печка из кирпичей и глины с трубой, выводившейся в окно. Так жили многие москвичи, в жилых домах практически не было центрального отопления. Я сам покупал дрова, которые сам же колол и пилил. Один раз мне помогли два красивых молодых человека, молодые летчики, которые были по ошибке откомандированы в Москву. Ожидая приказа о переводе в другое место, они жили в «Метрополе», где отбивались от нескольких «Мат Хари», которые набросились на них по приказу НКВД.

После оплаты и получения талона на несколько кубических метров дров я все еще не мог получить их, так как необходимо было еще проставить на документы печать официальной организации. А так как советский закон запрещал мне, служителю культа, иметь такую печать, я обратился в американское посольство, где получил отказ. Спешу заметить, что многое изменилось в лучшую сторону с тех пор, как послом США стал адмирал Уильям Х. Стэндли. Тогда мне наконец-то поставили печать, я добыл рабочую одежду и грузовик и отправился за дровами вдоль берега реки при двадцатипятиградусном морозе. Чтобы ускорить погрузку, я привез с собой два фунта сахара, который я купил у эвакуированных сотрудников посольства США. Когда заведующий складом увидел это, он сказал, что с таким пакетом в следующий раз можно загрузить целый грузовик дров без всякого разрешения! Таким же образом делалось многое. Я, конечно, не мог согласиться на такое предложение.

В то время когда я жил в пристройке, приехал новый посол. Но прежде, чем, к огромной радости многих, адмирал Стэндли вступил в должность, Бюробин снова выказал мне свое недружелюбное внимание. В это время секретаря американского посольства вынудили сказать мне, что, если меня принимали как гостя в посольстве Франции, пока оно было в Москве, вряд ли Советы будут терпеть это, когда хозяев больше нет здесь! Он добавил, что Советы хотели использовать это помещение для военного госпиталя (чисто надуманный предлог). И он строго порекомендовал мне покинуть это место, так как я мешаю Советам реализовать их проект.

Я пришел в замешательство, увидев, как американское официальное лицо выступает посредником в таком вопросе, хотя и знает, что французы хотели, чтобы я оставался там, так как правительство Виши через посольство Турции продолжало оплачивать аренду всей территории. Я знал об этом потому, что турки всегда сообщали мне, когда производилась оплата. Мне так и хотелось спросить секретаря, не принят ли он на работу в Кремль в качестве советника. Но вместо этого я ответил, что немедленно освобожу квартиру, если советское правительство вернет мне дом священника церкви Святого Людовика, конфискованный ЧК в 1921 году и ныне занятый НКВД. Это был тот самый сотрудник, который отказался поставить печать на разрешении на покупку дров и распространял слухи о том, что «я прибрал к рукам французский автомобиль». Я не знаю, передал ли он мой ответ в Бюробин так же скоро, как передал мне их сообщение, но я отказался сдвинуться с места.

И тогда наши «доблестные союзники» наказали меня, отключив мне воду, газ, электричество, отопление, телефон, а также отказали в бензине для автомобиля. Я влачил жалкое существование до тех пор, пока не приехал новый американский посол! который понимал, увидев мое положение, что мне, как и всем людям, тоже нужно как-то справляться с холодом и голодом. К моменту разрыва дипломатических отношений между Россией и Францией было две категории французов в Москве: персонал посольства, который был репатриирован, кроме жертвы упоминавшейся трагедии, и французские граждане, оставшиеся в стране после революции. Последние были депортированы, в основном в Челябинск, и жили в ужасных условиях, считаясь политически интернированными. Я считал своим долгом сообщить об этом вновь прибывшему французскому посланнику. Меня уверили, что им будет уделено особое внимание, а на самом деле в течение четырех лет треть этих людей погибла.

С самого начала мои отношения с посланником были достаточно дружескими, несмотря на то что он был антиамериканистом и антиклерикалом, но эти особенности скрывались под внешней вежливостью и обходительностью. Однажды он пригласил меня на ланч в гостиницу «Националь», где гостем был и советский писатель Илья Эренбург. Вскоре я понял истинную причину приглашения. Меня как католического священника попросили написать текст воззвания к бойцам католической словацкой дивизии, сражавшейся с Красной армией на юге Украины, призывая их сложить оружие и прекратить борьбу с братьями-славянами. Сделав это предложение, Эренбург чувствовал себя неловко, оказавшись посредником между Кремлем и мной. Но он сломал лед недоверия, сказав, что советское правительство не всегда правильно действовало в отношении меня. Ото ли не высшая степень недосказанности!