Все больше русских людей приходили в церковь Святого Людовика. В то время как в ней могли свободно разместиться пятьсот человек, на Рождество, Пятидесятницу и Пасху в ней собиралось в два раза больше верующих. В здание набивалось столько народа, что стены церкви становились влажными от дыхания людей. Нимало не преувеличивая, могу сказать, что мое присутствие как священника и к тому же иностранца мешало Советам провозгласить свою полную победу в жесткой антикатолической кампании. В других частях страны они добились большого успеха. 1937 год стал поворотным моментом в окончательном искоренении религии.

Однако толпы русских продолжали приходить в нашу церковь, и вызовы к изголовью больных и умирающих никогда не прекращались. Те, кто не осмеливался публично получать благословение на брак, просили меня совершить венчание тайно. Если надо было совершить отпевание при погребении, я был единственным, к кому можно было обратиться. Стойкость русских прихожан во всех труднейших ситуациях их жизни известна только Богу. Хорошо зная, что их будут преследовать, они все равно приходили ко мне. По выходным дням, пока была пятидневка, приносили крестить маленьких детей: их привозили из Саратова, Киева, Курска, Тулы и других отдаленных мест. Церковь Святого Людовика была центром духовной активности. То, что, кроме всего прочего, я говорил с кафедры по-русски, обратило на меня внимание секретной полиции и высших эшелонов режима.

Однажды в воскресенье после утренней мессы я разбирал бумаги в ризнице. Ко мне стояла большая очередь из русских, которые заходили по одному, каждый со своими проблемами: в одних семьях были больные, в других — тяжелая утрата или большая нужда. Было два часа, когда ушел последний из этих славных людей, кроме меня в ризнице был еще один человек. Это преданная, готовая пожертвовать собой женщина, которая следила за церковными облачениями, алтарными покровами и делала еще сотни мелких дел. Пока я был занят моими записями, она раскладывала все по местам. В это время раздался стук в дверь ризницы, на который я ответил, как принято: «Можно». Но стук повторился снова.

Я открыл дверь и увидел высокого человека около шестидесяти лет. Он представился: «Комиссар N., ответственный по культовым учреждениям района». Я пригласил его войти. Он посмотрел на меня с удивлением и подозрением, очевидно, он ожидал, что я растеряюсь или испугаюсь, узнав, кто он такой. Но я был спокоен. Желая удостовериться, что пришел по адресу, он спросил меня: «Это здесь церковь Святого Людовика?» Я ответил утвердительно и снова пригласил его войти и чувствовать себя как дома. Он вошел неуверенно, но продолжал стоять. Я почувствовал, что он ведет к тому, что называется вопрос на засыпку, но он был осторожен, избегая с самого начала объявить о настоящей цели своего визита.

Сначала он спросил: «У вас есть записи о рождении?» Я сразу понял, за какой информацией он пришел, и немедленно ответил ему: «Господин комиссар, вы не туда пришли. Я только что сказал вам, что это церковь. Это не ЗАГС. У нас нет записей о рождении». Я сказал это тоном, показывающим, что я его не боюсь. Затем он вежливо спросил: «Не будете ли вы добры показать мне записи о том, что вы называете крещением?» Я взял пустой лист бумаги и написал вопросы, которые мы задаем во время церемонии крещения: имя отца и матери, место рождения и так далее. Человек прервал меня: «Я спрашивал вас не об этом. Я хочу видеть ваши метрические книги». Но это уже совсем другое дело. Я был не намерен показывать ему настоящие церковные записи, которые он хотел видеть, и сказал ему об этом. И тогда комиссар сменил тон на командирский: «Вы знаете, кто я?» — «Да, — ответил я, — вы только что сказали, что являетесь местным комиссаром по делам культов, представителем Моссовета». — «Все церкви в городе, — добавил он, — передали мне свои книги записей. Если вы не сделаете то же самое, вы подвергнетесь суровому наказанию». Он явно закипал: «Собираюсь ли я передать ему фамилии людей, которые крестили своих детей в церкви Святого Людовика?» Он думает, что я напуган его угрозами.

У меня и так постоянно бывали проблемы с администрацией просто потому, что я священник; одной проблемой больше или меньше — не имеет слишком большого значения для человека, абсолютно уверенного в правильности своей позиции. Я знаю, что государство позволяло мне вести записи чисто духовного характера. Я решительно сказал комиссару, что происходящее в других церквях меня не касается: «Меня назначили настоятелем этой церкви, и я заявляю, что вы не увидите церковных записей». Я был официально признан в отделе культов не только в качестве капеллана американских католиков, но также законным настоятелем этой церкви. Эта уникальная ситуация, против которой они пытаются так высокомерно выступать, является их собственной инициативой. Кто виноват, что католические прихожане вынуждены приезжать за сотни километров в эту единственную оставшуюся церковь?

К этому времени комиссар уже кипел от ярости, было очевидно, что запас его терпения иссяк. У меня были серьезные основания придерживаться такой позиции — это был не просто категорический отказ показать церковные архивы, я полагался на советский закон и донес это до сведения разъяренного комиссара. «Я не только отказываюсь показать вам книги, — сказал я, — но и скажу вам почему». Чиновники этого калибра не привыкли встречать отказы, и, глядя ему прямо в глаза, я задал ему свой вопрос: «Ленин ведь был великим человеком?» Услышав имя Ленина, комиссар навострил уши, заморгал и сказал: «Да, конечно, Ленин был великим человеком». Это именно то, что я ожидал от него услышать. Тогда я добавил: «23 января 1918 года советский закон провозгласил отделение Церкви от государства. Этот закон, среди других, подписал Владимир Ильич Ленин (Ульянов). А книги, которые вы приказали мне предъявить, не содержат ничего, кроме записей священных церемоний, в которые вы официально не верите. Вы не имеете права на эти книги в соответствии с положениями этого закона, поэтому их не увидите». При этих словах лицо комиссара приняло мертвенный оттенок. Не добавив ни единого слова, он быстро повернулся и пулей выскочил из церкви.

Ситуация была неприятной, хотя я был абсолютно уверен в своей правоте не только морально, но и с точки зрения советского закона. Я знал также, что еще услышу об этом деле. Комиссар, конечно, был связан прямой связью с главным зданием, его доклад не будет слишком длинным. Я ждал взрыва, и это ожидание было недолгим: расплата наступила через двадцать один час после столкновения. На следующий день, в понедельник я возвращался во французское посольство. Читателю следует знать, что наш церковный совет, признанный и зарегистрированный в Моссовете, возглавлял французский консул. Я был уверен, что уж он-то не усугубит мои трудности. Все это время французское посольство морально поддерживало церковь Святого Людовика, и я не ожидал неприятностей с этой стороны.

Как только я появился во французском посольстве, ко мне вбежал консул, махая большим листом бумаги. Этот человек был вне себя. Мы всегда были добрыми друзьями, но в тот момент он стал жертвой своих эмоций. Его первыми словами было: «В какое неприятное положение вы поставили нас!» И он указал на лист бумаги, который держал в руках, без лишних рассуждений добавив: «Отдайте им эти книги!» Таков был результат доклада комиссара. Чем же было вызвано такое странное поведение консула? Вскоре он показал мне бумагу, которую держал в руках. Это было официальное сообщение, выпущенное не Моссоветом, а Наркоматом иностранных дел. Обычно тяжелая и медленно прокручивающаяся машина государственной бюрократии в этот раз действовала с невиданной скоростью. Коротко говоря, в официальном письме было сказано следующее: «Браун, Леопольд, священнослужитель церкви Святого Людовика не уполномочен интерпретировать советский закон. Если книги не будут предоставлены, вас ждет преследование в судебном порядке». Моей первой реакцией было желание рассмеяться, но в этих обстоятельствах я не мог позволить себе такую роскошь. Немного остыв, мой друг спросил, уверен ли я, что имею право держать у себя эти книги? Я показал и перевел ему текст советского закона в русском издании: из него было ясно, что я только настаивал на своих законных правах. При таком объяснении проблема предстала перед ним в совершенно ином, менее пугающем свете.