То, что я говорил, ему было неприятно слышать. Разве я мог быть прав, единственный, кто говорил такие вещи? У меня создалось впечатление, что посланец Белого дома не хотел слышать правду. Ему не хотелось разрушать прекрасные впечатления, полученные в Москве, которые он собирался везти домой. Что касается состояния католичества, мне было больно сообщить ему о практически полном его уничтожении. Три большие епархии были полностью разрушены, во всей России не осталось ни одного епископа, ни одного священника, ни одной семинарии для обучения духовных лиц. После того как я представил ему печальную, но правдивую картину, я вовсе не удивился, когда он спросил меня: «На что вы жалуетесь? Ведь ваша церковь работает?»

А то, что церковь Святого Людовика осталась единственной во всей стране из 1500 церквей латинского обряда, не произвело на него никакого впечатления. По возвращении в США он может доложить, что в России действуют католические церкви. Заявление будет правдивым и особенно ценным, поскольку исходит от свидетеля, видевшего все своими глазами. Похожее заявление было сделано Лозовским во время переговоров о ленд-лизе с миссией Бивербука — Гарримана в сентябре 1941 года. Единственным, чего США добились от СССР в вопросе религии, было заявление, опубликованное Лозовским, представившее названия вероисповеданий, существующих в Советском Союзе. Четыре года спустя нельзя было отрицать, что фантастический взлет престижа СССР в конце войны внес свой вклад в сотрудничество с Большой Ложью.

Сам я противодействовал такой политике, особенно в то время, когда огромная помощь капиталистического Запада спасла советский социализм от развала. Наша беседа была дружеской, но закончилась в довольно прохладной обстановке. Я не мог согласиться с полуправдой и откровенной ложью, которую провозглашали все представители духовенства, лишь повторяющие по кремлевской указке все то, что было напечатано в книге «Правда о религии в России». Я никогда не сомневался в том, что Сталин хотел выпроводить меня из страны. Я был также убежден, что некоторые люди в Москве и Вашингтоне испытывали по разным причинам подобные чувства. Когда я говорил ответственным официальным лицам не то, что говорили все, я противостоял политике, которую называли по-разному. Некоторые — благодушием, другие — умиротворением, а недавно появился новый эвфемизм — «сдерживание».

Какими же были выводы после той беседы? Я никогда не видел копию пересказа или официального донесения, удостоверяющего, что я лишился рассудка. Я не знаю, Сталин ли настоял на моей высылке из страны? Или мой отъезд явился результатом определенного влияния и интриг? Это так и осталось неизвестным. Однако через одиннадцать месяцев после Ялтинской конференции я вернулся на родину. Об обстоятельствах моей высылки, происходивших в тяжелой атмосфере морального давления и интриг НКВД, читатель узнает из предпоследней главы.

Тот факт, что я остался один не только в советской столице, но и во всей стране, вызывал озабоченность моих религиозных начальников. До войны парижская провинция ассумпционистов неоднократно пыталась прислать в Москву своего человека. Он должен был заменить епископа Пия Эжена Неве, француза по национальности, в качестве настоятеля церкви Святого Людовика Французского. Епископу, уехавшему во Францию в 1936 году по состоянию здоровья, не то чтобы было отказано в обратной визе, ему ее просто не дали. Это было сделано в нарушение МИДом официального обещания, данного до его отъезда. Все усилия Франции оказались безуспешными.

Шел одиннадцатый год моего пребывания в стране, девять из которых я провел в одиночестве, выполняя свой долг. Я был одинок в то время, как еще один французский ассумпционист был недалеко, а я не знал об этом. Это был брат Юдикаэль Николя, арестованный в Одессе, где он во время румынской оккупации начал возрождать один из наших бывших приходов. В тот момент он был узником НКВД, ожидавшим исполнения своего приговора: восемь лет каторги, которые он частично провел в одном из ужасных лагерей Воркуты. Он находился в заключении буквально через улицу, напротив церкви Святого Людовика, погибающий вместе с миллионами россиян в застенках тайной полиции.

Вместе с ним я учился в Лувене, но мы не видели друг друга с начала 30-х годов. Когда я узнал о его аресте, то обратился с просьбой о вмешательстве к французскому посланнику, а позже к послу Франции, но ни он, ни его преемник не добились результатов. Отец Фома, как он был известен, пережил свои восемь лет страданий и три года назад был репатриирован. О своей жизни в советском концлагере он написал со священническим смирением в книге «Одиннадцать лет в советском раю». Рекомендую эту книгу всем, кто хочет знать неприкрытую правду о том, как жили тогда в Советском Союзе двадцать миллионов россиян.

Мой провинциальный викарий в Нью-Йорке написал мне, что планирует прислать мне ассистента. Я был счастлив при мысли, что будет с кем разделить тяготы жизни, что он будет делать то, что я делал для епископа Пия Неве, — его общество будет мне утешением. Я надеялся на благотворные преобразования в моем служении и активизацию жизни прихода. Но мои мечты о совместном служении не сбылись при получении известия о том, что посол США в Москве вел переговоры о визе для американского ассумпциониста не как моего ассистента, а как преемника; узнав об этом, я вспомнил о встрече с посланником президента. Так вместе сложились кусочки паззла, связанные с высылкой меня из страны.

Было очевидно, что мои руководители-ассумпционисты не хотели, чтобы я уезжал. Но они столкнулись со свершившимся фактом и были бессильны противодействовать посольству США в Москве, которое договаривалось о въездной визе для другого священника при условии, что он заменит меня. Тем временем я получил письмо от провинциального викария, отзывавшего меня в США в силу вышеупомянутых обстоятельств и сообщавшего о предстоящем приезде отца Джорджа А. Лабержа[191]. Я продолжал свою службу в церкви Святого Людовика, навещал больных, отпевал умерших, крестил младенцев, выслушивал исповеди и принимал русских людей, приходивших ко мне в ризницу.

Уже несколько месяцев, как мой «рено» вышел из строя из-за сгоревшего подшипника. Я пользовался бывшим в употреблении маслом, полученным по ленд-лизу, которое продавали после использования на военном заводе. Мой двигатель не перенес его, и я был вынужден пользоваться обычными средствами транспорта для поездок в церковь и по вызовам, которых становилось все больше и больше. И хотя Джек Морган предложил мне свой автомобиль, я старался не пользоваться им. Я ездил трамваями, автобусами, метро и ходил пешком с моей черной кожаной сумкой. Часто в ней были лекарства, полученные от доброго капитана Фредерика Ланга (сейчас он контр-адмирал) для моих больных прихожан. В то время требовался рецепт от «профессора медицины» даже для покупки двух таблеток аспирина сомнительной химической чистоты и лечебного эффекта.

В конце октября 1945 года пришла телеграмма, сообщающая о предстоящем приезде моего преемника. Джек Морган заехал за мной, и мы отправились в аэропорт встречать нового американского капеллана. Вскоре после его приезда посол США Уильям Гарриман пригласил нас обоих на ланч в Спасо-Хаус. Во время приема посол спросил меня, скоро ли я уеду домой. Ввиду того, что мое разрешение на проживание было действительно до 6 июня следующего года, я не чувствовал настоятельной необходимости уезжать немедленно, как, видимо, того хотел посол. На мое замечание, что я могу оставаться до назначенной даты, он ответил: «Этого нет в соглашении». Мне пришлось объяснить, что я должен ввести отца Лабержа в курс дел в церкви и ознакомить его с особой миссией, которая будет ему поручена.

Было согласовано, что я останусь на неопределенное время, за которое я подготовлюсь к отъезду в США. Первым делом я заполнил анкеты для получения выездной визы, как и следовало ожидать, с этим не было никаких проблем. По определенным личным причинам я попросил, чтобы моя виза начала действовать с 24 декабря. Вскоре я получил мой американский паспорт, проштампованный советской выездной визой, действительной для проезда через любую западную границу. В то время можно было лететь только через «Интурист» самолетами «Совфлота». Ни один иностранный коммерческий самолет не летал над СССР, Советы имели монополию на все пассажирские рейсы. В особых случаях пролет разрешался самолетам Британии, Франции или США, если на борту находился посол или другая высокопоставленная персона.