Когда молодой человек или девушка приходили в церковь Святого Людовика дважды за короткое время, они немедленно ставились на учет в НКВД. Как правило, пожилым прихожанам никогда не мешали ходить на богослужение, но если в церкви появлялось молодое лицо, все менялось. Никто не бросался на него, никто его не трогал, никто не пытался открыто отговаривать его от продолжения посещения. Это делалось позднее. Вначале НКВД должен был установить личность этого посетителя церкви; адрес и место работы определялись легко благодаря системе паспортизации; за молодым прихожанином устанавливалась слежка, при этом не имело значения, откуда приехала жертва. Я знаю русских людей, за которыми после их выхода из церкви Святого Людовика следовали на весьма далекое расстояние от Москвы, почти через всю страну. Когда устанавливали место их проживания, из домовой книги получали всю необходимую информацию. Все это проделывалось в тайне. Сама жертва тоже ни о чем не догадывалась.
Агенты безопасности имели доступ к политической биографии любого человека; с этого времени и в течение следующих недель устанавливалось наблюдение за людьми, с которыми общался преследуемый. Кем были друзья прихожанина? Кто приходил к нему или к ней в гости? Каковы реакции и мнения этой личности во время регулярных политических собраний в конторе, в цеху или в школе? И здесь снова неприкосновенность личности, переписки и личных отношений таковы, что все ответы становятся известны секретной полиции за очень короткое время. Затем наступает время плести сеть, она будет наброшена на многих; из-за одного человека, которого видели посещающим церковь, в ловушку попадают десять-пятнадцать человек.
Вина в соучастии — это первое обвинение, которое может быть предъявлено без доказательств. С этого времени начинаются ужасные допросы, которые могут продолжаться неделями, обвинение всегда одно — контрреволюционная деятельность. Теоретически посещение церкви не является преступлением. «Обвинительное заключение», если оно и предъявляется, причем за закрытыми дверями, сводится к тому, что человек придерживается идей, противоречащих политике государственного атеизма. За время моего служения настоятелем этой церкви исчезли из вида многие десятки русских людей, и в каждом случае обвинение было по статье 58 УК РСФСР — «контрреволюция». Все знают, что безбожие и воинствующий атеизм являются краеугольным камнем коммунистической философии и социальной доктрины.
Теоретически русские могут верить или не верить в Бога, могут принадлежать или не принадлежать к религиозной организации или приходу, по закону они имеют право образовывать религиозные сообщества; и все религии имеют равные права — но это только в теории. На самом деле Советы хотели бы покончить со всеми религиями. Будет несправедливым считать, что советское безбожие осталось в прошлом и якобы теперь все изменилось. Не позднее чем в августе 1960 года газета «Правда» опубликовала передовицу, явно нападающую на принципы религиозной веры. В «Правде» было написано: «Коммунистическое воспитание предполагает непримиримую борьбу против пережитков старого режима, таких как суеверие и религиозные предрассудки, все еще живущие в сознании людей». Газета Коммунистической партии невольно признала жизнеспособность веры в Бога, все еще существующей в России, задаваясь вопросом: «Почему эти суеверия (предполагается религия) так долго живут в сознании части нашего народа?!»
Такое же невольное признание было сделано Калининым во время войны и повторено Хрущевым в 1954 году. Кремль был бессилен победить веру в Бога, но продолжал заявлять о своей решимости бороться против нее. Афоризм Карла Маркса «Религия — это опиум для народа» с самого начала был взят на вооружение советскими лидерами. Он не был отвергнут, хотя его и сняли со стен музея Ленина, он постоянно публикуется и упоминается во всех школьных и университетских учебниках. «Нейтралитет» правительства по отношению к религии постоянно провозглашается в бесчисленных брошюрах и различных публикациях советского посольства и консульских «культурных» бюллетенях, предназначенных для иностранного потребления. Этот странный «нейтралитет» внутри России с дьявольской цепкостью захватил священную неприкосновенность сердец и умов народа. Однако перед лицом бешеной атаки на религиозные традиции страны вера в Бога окрепла до такой степени, что Советы уже не могли замалчивать это.
Когда у меня было время вывести на прогулку Флипа, мою эскимосскую лайку, я любил пройтись по рынкам и понаблюдать за добропорядочными крестьянами. В таких местах есть много поучительного для глаз и ушей: интересно наблюдать, как происходит обмен. В своей среде крестьянам не нужны были рубли ни до, ни после девальвации, они предпочитали обменивать свою продукцию на поношенные брюки или платья, чем получать за них деньги. Они вели себя одинаково по отношению к горожанам, особенно обеспеченным, словно сговорившись.
Во время войны, в период жесткого нормирования продуктов, я, как и все остальные, кто не получал продуктовых пайков из-за границы, часто испытывал чувство голода. Однажды я взял машину и отправился за город в поисках продуктов. После долгих блужданий и бесплодных переговоров я подъехал к большому деревянному сараю, в котором хранился корм для колхозного скота. Был ранний вечер, мужчины и женщины собрались в ожидании, когда заведующий запишет каждому трудодень: в конце сезона каждому колхознику выдавали справку по количеству отработанных им рабочих дней. Это давало им право на получение товаров в государственном магазине, но это была насмешка над тяжким трудом крестьянина: в магазинах никогда не было в достаточном количестве обуви, рубашек, платьев, посуды, кастрюль. Москва — это большая сцена, которая должна производить хорошее впечатление на постоянно живущих в ней иностранцев и приезжающие делегации. Но даже в Москве невозможно было скрыть отсутствие самых элементарных бытовых товаров: легкая и тяжелая промышленность выпускали почти исключительно продукцию для военных нужд.
Именно по этой причине крестьяне были вынуждены прибегать к обмену излишков масла, яиц, мяса на любую старую одежду. Группа, с которой я встретился в тот вечер, принадлежала к огромной категории бывших землевладельцев, втянутых в водоворот всеобщего планирования. Они мучились, изворачивались, проклинали систему, но ничего не могли поделать, для них было легче работать с рассвета до заката, чем быть сосланными в лагеря. Все они были одеты по-разному, но у всех женщин головы вместо платков были покрыты кусками старой материи, до самых заморозков в деревнях ходили босиком. Во время уборки урожая, будь то сбор ягод, уборка картофеля или зерновых, работали и взрослые, и подростки. План обязывал сначала выполнять норму по государственным поставкам. В большинстве деревень на период уборки урожая закрывались школы, хотя образовательные нормы всегда выполнялись — на бумаге.
В этой группе несколько мужчин курили что-то среднее между сигаретой и трубкой. Это была самокрутка, свернутая из газетной бумаги, часто из той же газеты «Правда», и наполненная смесью из заменителя табака, называемого махоркой. Крепкий запах махорки был известен еще в дореволюционной России, только такое курево могут позволить себе крестьяне. Эта табачная смесь больше всего напоминает птичий корм, а запах похож на горящий носок, однако крестьяне, курящие махорку, с годами приобретали невосприимчивость к этому запаху. При всем при этом Россия всегда выращивала на Кавказе тонкие сорта табака, на рынке есть замечательные русские сигареты, но они недоступны мало зарабатывающим людям. Много русского табака идет на экспорт за иностранную валюту.
Я начал торговаться с этими людьми, чтобы приобрести у них овощи. Не видя пользы в советских рублях, они предложили мне два мешка картошки, если я отдам им ветровку, в которую я был одет. Другой посмотрел на мои черные брюки и был готов отдать за них щедрый запас моркови и капусты, мои туфли понравились еще одному человеку. Но в это холодное время года меня вовсе не привлекало ехать обратно раздетым; еще дальше по дороге мне удалось доехать до жителей другой избы, где я раздобыл немного капусты, турнепса и картошки за рубли, на которые они нехотя согласились. Эти овощи мне взвесили на примитивных чашечных весах, двигая маркер по размеченной рейке. Мужик на свой манер подсчитал общую сумму, я не только приобрел овощи, но и остался при своей одежде, преисполненный чувством благодарности.
