Во время моих поездок я познакомился с системой неравномерного распределения продуктов, разработанной режимом, гордящимся своим бесклассовым обществом. При близком рассмотрении я увидел в действии жесткую систему трудовой повинности. Я видел, как паспортизация позволяла держать население смертной хваткой; наблюдал, каким образом регистрируются жильцы в домовой книге. Я был свидетелем постоянной слежки за путешествующими; иностранцы едва ли появлялись в таких местах, далеко удаленных от города. Независимо от постоянного места проживания каждый приезжающий обязан представить документы, удостоверяющие личность, сразу же по прибытии в любой пункт, не обозначенный в его прописке или паспорте. Так я узнал о всевидящем глазе и всеслышащих ушах партии, следящих за гражданами двадцать четыре часа в сутки. Я общался с милицией и устрашающими органами коммунистической безопасности, тогда называемыми НКВД; много раз я видел их в действии, не предназначенном для чужих глаз. Будучи постоянным гостем посла Франции и живя за позолоченными стенами его резиденции, я в то же время проводил большую часть времени, сталкиваясь с реалиями примитивного существования людей, живущих в страхе, немыслимом за пределами России.
Моя служба в отсутствие епископа продолжалась четыре месяца. Тогда еще работали магазины Торгсина; оплата продовольствия, одежды и некоторых предметов роскоши производилась только в иностранной валюте или в драгоценных металлах. Русские, имевшие за границей родственников, друзей или знакомых, могли получать от них ваучеры, на которые можно было покупать товары в этих магазинах. Проводя политику религиозных преследований, Советы внезапно арестовали группу священно-служителей-немцев из Поволжья: лютеран и католиков. Благотворительные организации из Германии и США вкладывали деньги в фонды, признаваемые Советами, для поддержки во время голода нуждающихся родственников и братьев по вере, чьи имена были получены от арестованных священников. Их всех обвинили в заговоре с целью нанесения урона престижу СССР. Признание вины проводилось в традиционной манере НКВД, и все были приговорены к «высшей мере социалистического наказания» — расстрелу; к счастью, благодаря иностранному вмешательству этот приговор был заменен на 10 лет каторжных работ[132].
На весь долгий период распределительной системы на продовольствие все духовные лица были по закону лишены карточек на получение продовольствия и одежды. И это была лишь часть политики по ликвидации «реакционного духовенства». Дети священников имели право только на начальное образование; они были лишены возможности продвижения в жизни, пока их отец оставался в должности священника. Все служители церкви, раввины и муллы считались, как и я, «паразитами общества». Для членов семей священников некоторые профессии были закрыты: медицина, право, искусство, преподавание, инженерная деятельность были недоступны сыновьям и дочерям лиц духовного звания; им разрешалось заниматься только «черной работой». Я лично знал нескольких преследуемых священников, которым пришлось зарабатывать на жизнь, становясь сапожниками, плотниками и землекопами.
Моя первая встреча с русским католическим священником византийского обряда произошла в одной московской больнице.
Больной был зарегистрирован в карточке как инженер, кем он и являлся, имея диплом императорского института в Санкт-Петербурге и будучи известен своими математическими способностями. Из-за нехватки инженеров он, будучи заключенным, работал в качестве инженера на строительстве канала Москва — Волга. Меня позвали к умирающему доверенные лица. Я пришел к нему под видом знакомого, а не как служитель культа. Я совершил елеопомазание и дал ему Святое Причастие, делая вид, что я просто разговариваю с ним, — я не мог и не желал создавать умирающему человеку лишние неприятности. Больничные койки и врачебная помощь были, как правило, предназначены для «трудящихся масс». Такие «непроизводительные» элементы, как старики, инвалиды, служители культа и другой бесполезный народ, с точки зрения Советов, имели доступ к лечению только после длительной проверки.
Вопреки советской пропаганде, распространяемой за рубежом, в Советском Союзе недопустимо никакое частное религиозное обучение; впрочем, священникам также не разрешалось преподавать и другие предметы. Представляю, как внутренне усмехался Литвинов, когда в 1933 году убеждал президента Рузвельта, что советское законодательство «поддерживает» религиозное обучение. С другой стороны, если священник любого вероисповедания отказывался от своих религиозных обязанностей, ему немедленно выдавали хлебную карточку и под трубные звуки заносили в ряды трудящихся масс. Для такой огромной страны подобные перебежки происходили на удивление редко. Некоторых чиновников нынешней, новой государственной Церкви можно сравнить с Талейраном, трагической фигурой Французской революции. Но большинство священников, монахов и монахинь предпочитали страдать от преследований, но не отказывались от своего священного призвания.
Как и в других странах, в Советском Союзе больше преступников, судимых за уголовные преступления, чем приговоренных по политическим статьям. Однако в тюрьмах и лагерях люди этих обеих категорий содержались вместе. Лагерное же начальство обычно отдавало предпочтение бандитам и убийцам. Свидетельства, полученные мной от людей, избежавших приговора или выживших в заключении, единодушны. В моей памяти остались двое из них. Оба были священниками, приговоренными к десяти годам каторжных работ с киркой и лопатой. С тысячами других они рыли Беломоро-Балтийский канал, один из самых популярных советских проектов. Удивительно, но этим двоим было по силам выполнять дневную норму: полностью еда выдавалась заключенным только при выполнении нормы, в противном случае рацион питания сокращался соответственно. Инстинкт самосохранения так сильно заложен в каждом человеке, что он способен сделать даже невозможное, чтобы выжить. Эту истину Советы быстро усвоили и научились ее использовать для выжимания всех соков из людей. После десяти лет такого обращения здоровье этих священников было полностью подорвано. Они были освобождены только потому, что стали бесполезными на тяжелых работах. Обычно политические заключенные теряли все свои права; их срок заключения мог быть продлен без объяснения причин; в исключительных случаях при хорошем поведении срок могли сократить. После бунта заключенных в воркутинском лагере в 50-х годах в лагерях были немного смягчены условия содержания и введены некоторые законные процедуры. Начальник лагеря имеет полную власть над заключенными.
Эти двое священников получили право на «вольное поселение»; и хотя они оказались по другую сторону колючей проволоки, они должны были два раза в месяц отмечаться в отделении НКВД, чтобы власти могли убедиться, что они не сбежали. С клеймом в паспорте у освободившегося заключенного едва ли был шанс начать новую жизнь в какой-либо части Советского Союза. У всех бывших политзаключенных в паспорте была постоянная запись о приговоре, вносившаяся в новые удостоверения личности; такое официальное «клеймо» служило информацией для сведения МВД — КГБ. И страна постепенно наполнялась такими неблагонадежными гражданами.
Вскоре после освобождения одного из этих священников я назначил его настоятелем в очень большой приход в Белоруссии. Местный совет церкви совершил все формальности для регистрации этого священника. НКВД не трогал его какое-то время, но постоянно наблюдал за ним: в 1941 году, после того как круг его новых знакомств был установлен, он был снова арестован и вскоре умер в лагере. Ниже приводится отрывок из письма, полученного мной от его доверенного лица. По понятным причинам я опускаю даты, названия мест и имена.
«Х…, СССР.
16 января 19…
Ваше Преподобие.
Мы получили от Вас назначение нового настоятеля. Однако с большим сожалением сообщаем, что до настоящего времени власти не разрешили его регистрацию, и мы очень обеспокоены, что нам будет отказано. Желая забрать нашу церковь, они под всеми предлогами мешают этому назначению. Нами оплачены все налоги за этот год, но городские власти прислали техническую комиссию, которая осмотрела церковь в отсутствие совета.
