Многим русским гражданам до сегодняшнего дня неизвестны формулировки статьи 58 Декрета 1929 года: «Во всех государственных, кооперативных и частных предприятиях запрещено совершать какие-либо религиозные службы и культовые церемонии, а также размещать в них предметы культа. Это запрещение не относится к отправлению религиозных церемоний в специально отведенных комнатах больниц и мест заключения, по требованию умирающего или тяжелобольного. Также этот запрет не относится к отправлению религиозных церемоний на кладбищах и в крематориях». Большая часть 65 статей этого Декрета являются запретительными по содержанию. Раздел, приведенный выше, представляет собой редкое проявление религиозной терпимости. Как ни странно, я нашел этот отрывок из советского религиозного законодательства в магазине антирелигиозной литературы. Это был последний экземпляр тиража 1929 года; по моим сведениям, с тех пор он больше не издавался.

Вскоре я обнаружил, что очень немногие русские люди осведомлены о легальной возможности приглашать в больницы и тюрьмы священников, пасторов, раввинов и мулл. Я призывал их так поступать, и мой призыв скоро стал слышен не только в Москве, но и за ее пределами. При посещении больниц мне говорили, что в этих местах других священников никогда не видели. Я думаю, что в конце концов я совершал Святые Таинства в каждой московской больнице, исключая, конечно, кремлевскую, предназначенную для больших партийных «шишек» и особо почетных гостей. Каждый раз персонал больницы был очень любезен и всячески поддерживал меня. За все годы в России мне только один раз отказали в доступе к больному, и произошло это по политическим причинам: из-за разрыва дипломатических отношений между СССР и другой страной. Турецкий посол попросил меня навестить пациента-католика, лишенного всяческого общения по приказу НКВД.

Было много захватывающих случаев при посещении больных и в городских и деревенских больницах. Мою деятельность не рекламировали ни газеты, ни радио, не было ни еженедельных, ни ежемесячных приходских бюллетеней, рассказывающих о нашей религиозной деятельности. Однако русские люди узнавали о церкви Святого Людовика и ее настоятеле, который говорил на их языке и приходил по их вызову. С годами число ожидающих духовного утешения в критические моменты их жизни росло. В российских больницах посетителям выдавали халаты, которые они надевали поверх своей одежды. В образцовых больницах, которые посещали иностранные делегации, эти халаты были безупречно белыми, в отдаленных лечебницах их цвет колебался от кремового до бежевого. В ожидании официальной проверки больничное белье было всегда безупречно чистым, некоторые больницы комиссия посещала два раза в год — на 1 Мая и 7 ноября. Я не хочу сказать, что и белье в отдаленных больницах меняли только дважды в год, хотя такой вывод напрашивался.

По этому поводу «Правда» в качестве исключения опубликовала пугающую статью об условиях в больницах государственной медицины, широко распространенных по всей стране. «Правда» рассказывала о московской больнице на сто пятьдесят коек, которую в ожидании обычной комиссии привели в надлежащий порядок, и в назначенный день все палаты сверкали белоснежным бельем. Делегация была очень довольна, о чем и сообщила в хвалебном отчете. На следующий день чиновник Наркомздрава[163] пришел с новой, неожиданной проверкой и обнаружил ужасное зрелище: снятое накануне грязное белье снова застелили без разбора во всех палатах. А чистое белье сняли с кроватей, свернули и отложили до следующей проверки! «Правда» подняла громогласную волну «самокритики»: это был один из необходимых для коллективного утешения клапанов безопасности, снимающих давление без исправления ситуации. Вся Москва пылала негодованием, ужасный поступок был предан публичности, сам факт которой оказался достаточным, чтобы успокоить население.

Мне тоже каждый раз выдавали халат, когда я входил в больницу для совершения Таинств. Довольно часто дежурный принимал меня за специалиста, вызванного для консультации, когда я прибывал с моей черной кожаной сумкой. Эта сумка была подарена мне при отъезде из Америки моим коллегой, преподобным Сильвио Бродером, настоятелем церкви Святейшего Сердца в Уэбстере, штат Массачусетс. Закон требовал, чтобы для религиозных церемоний была выделена специальная комната, отделенная от больничных палат. Комментаторы-безбожники подчеркивали, что эта мера была принята государством во избежание влияния на граждан, и особенно неверующих. Но стихийная, непроизвольная реакция русских людей в таких обстоятельствах красноречиво противоречит тому, что я читал в советской пропаганде против устойчивых религиозных традиций в стране. Изолирование религиозных церемоний обычно заключалось в том, что кровать пациента отгораживалась занавеской. Если не было подходящего стола, я располагал все необходимое на стуле, накрытом покрывалом, которое я возил с собой в сумке. Когда я совершал Святое Причастие, дароносица оставалась на корпорале[164] с горящей свечой и распятием. Очень редко я сокращал обряд из-за наступающей смерти; при исповедях я, естественно, оставался один на один с больным.

Но когда подходило время причастия, ко мне подходили не только другие пациенты, но некоторые нянечки и кое-кто из обслуживающего персонала. И не имело значения, кто они, католики, православные или лютеране: у всех было непреодолимое желание объединиться в общей молитве и быть свидетелями происходящего. Я утверждаю, что эти славные люди присоединялись к церемонии вовсе не из любопытства. Я никогда не забуду, как благоговейно преклоняли они колени у кровати пациента и как они смотрели через открытые двери, хором читая прекрасные слова молитвы «Отче наш». Я никогда не приглашал их, но не мог и отказать им в проявлении их подавленной религиозности. Они крестились на византийский манер и, когда все было закончено, подходили ко мне и просили разрешения поцеловать мою руку. Во время войны умирающие матери называли мне имена своих сыновей на фронте, чтобы я упоминал их во время богослужения. Тот, кто говорит, что в России вера и религиозные чувства умерли, просто не знает, о чем говорит.

В Советской России священник, отправляясь по вызову, подчас сталкивается с непредвиденными ситуациями. Однажды ко мне приехала из небольшого городка русская девушка немецкого происхождения и попросила, чтобы я совершил помазание ее умирающего отца. Взяв с собой все, что надо для причащения умирающего, я выехал в городок, расположенный довольно далеко от Москвы. В полном сознании умирающий принял таинства исповеди и елеопомазания, а затем последнее причастие. Один из его сыновей приехал из отдаленной провинции, где много лет не было священника, поэтому он венчался в свое время только в присутствии Бога, как это делается, если нет священника[165]. Молодая пара в моем присутствии обновила супружеские обеты, подтвердив обоюдное согласие; потом был крещен их новорожденный мальчик. Только один вызов к больному поспособствовал совершению всех этих таинств.

НКВД не одобрял моих поездок такого типа. С их точки зрения, я был всего лишь торговцем небесным блаженством и пропагандистом обскурантизма. И им не нравилось, что все большее число русских людей приходило в церковь Святого Людовика. Еще больше раздражало их, что я вхожу во многие дома прихожан. Запугивание, связанное с религиозным подавлением, было настолько сильным, что некоторые прихожане перестали появляться в церквях, синагогах или мечетях. И происходило это не из-за болезни или физической немощности, а из-за тягостной атмосферы репрессий, из-за страха потерять средства к существованию. К этой категории принадлежали люди, связанные с армией, и до самой войны редко можно было увидеть солдата Красной армии в месте богослужения, а еще реже офицера в форме.

В следующей главе будет рассказано о церемонии вступления в брак, которая вынужденно была совершена вне церкви, и других видах богослужения.