«У людей — дети. У нас — только кактусы…» У людей — дети. У нас — только кактусы Стоят, безмолвны и холодны. Интеллигенция, куда она катится? Ученые люди, где ваши сыны? Я жил в среде, в которой племянниц Намного меньше, чем теть и дяде́й. И ни один художник-фламандец Ей не примажет больших грудей. За что? За то, что детские сопли Однажды побрезговала стереть, Сосцы у нее навсегда пересохли, Глаза и щеки пошли стареть. Чем больше книг, тем меньше деток, Чем больше идей, тем меньше детей. Чем больше жен, со вкусом одетых, Тем в светлых квартирах пустей и пустей. «Генерала легко понять…» Генерала легко понять, Если к Сталину он привязан, — Многим Сталину он обязан, Потому что тюрьму и суму Выносили совсем другие. И по Сталину ностальгия, Как погоны, к лицу ему. Довоенный, скажем, майор В сорок первом или покойник, Или, если выжил, полковник. Он по лестнице славы пер. До сих пор он по ней шагает, В мемуарах своих — излагает, Как шагает по ней до сих пор. Но зато на своем горбу Все четыре военных года Он тащил в любую погоду И страны и народа судьбу С двуединым известным кличем. А из Родины — Сталина вычтя, Можно вылететь. Даже в трубу! Кто остался тогда? Никого. Всех начальников пересажали. Немцы шли, давили и жали На него, на него одного. Он один, он один. С начала До конца. И его осеняло Знаменем вождя самого. Даже и в пятьдесят шестом, Даже после Двадцатого съезда Он портрета не снял, и в том Ни его, ни его подъезда Обвинить не могу жильцов, Потому что в конце концов Сталин был его честь и место. Впереди только враг. Позади Только Сталин. Только Ставка. До сих пор закипает в груди, Если вспомнит. И ни отставка, Ни болезни, ни старость, ни пенсия Не мешают; грозною песнею, Сорок первый, звучи, гуди. Ни Егоров, ни Тухачевский — Впрочем, им обоим поклон, — Только он, бесстрашный и честный, Только он, только он, только он. Для него же свободой, благом, Славой, честью, гербом и флагом Сталин был. Это уж как закон. Это точно. «И правду эту, — Шепчет он, — никому не отдам». Не желает отдать поэту. Не желает отдать вождям. Пламенем безмолвным пылает, Но отдать никому не желает. И за это ему — воздам! «Товарищ Сталин письменный…»
Товарищ Сталин письменный — Газетный или книжный — Был благодетель истинный, Отец народа нежный. Товарищ Сталин устный — Звонком и телеграммой — Был душегубец грустный, Угрюмый и упрямый. Любое дело делается Не так, как сказку сказывали. А сказки мне не требуются, Какие б ни навязывали. О ПРЯМОМ ВЗГЛЯДЕ Честный человек Должен прямо смотреть в глаза. Почему — неизвестно. Может быть, у честного человека Заболели глаза и слезятся? Может быть, нечестный Обладает прекрасным зрением? Почему-то в карательных службах Стольких эпох и народов Приучают правдивость и честность Проверять по твердости взгляда. Неужели охранка, Скажем, Суллы имела право Разбирать нечестных и честных? Неужели контрразведка, Например, Тамерлана Состояла из моралистов? Каждый зрячий имеет право Суетливо бегать глазами И оцениваться не по взгляду, Не по обонянью и слуху, А по слову и делу. «Виноватые без вины…» Виноватые без вины Виноваты за это особо, Потому-то они должны Виноватыми быть до гроба. Ну субъект, ну персона, особа! Виноват ведь! А без вины! Вот за кем приглядывать в оба, Глаз с кого спускать не должны! Потому что бушует злоба В виноватом без вины. «Художнику хочется, чтобы картина…» Художнику хочется, чтобы картина Висела не на его стене, Но какой-то серьезный скотина Торжественно блеет: «Не-е-е…» Скульптору хочется прислонить К городу свою скульптуру, Но для этого надо сперва отменить Одну ученую дуру. И вот возникает огромный подвал, Грандиозный чердак, Где до сих пор искусств навал И ярлыки: «Не так». И вот возникает запасник, похожий На запасные полки, На Гороховец, что с дрожью по коже Вспоминают фронтовики. На Гороховец Горьковской области (Такое место в области есть), Откуда рвутся на фронт не из доблести, А просто, чтоб каши вдоволь поесть. |
