«Был печальный, а стал печатный…» Был печальный, а стал печатный Стих. Я строчку к нему приписал. Я его от цензуры спасал. Был хороший, а стал отличный Стих. Я выбросил только слог. Большим жертвовать я не смог. НЕ — две буквы. Даже не слово. НЕ — я снял. И все готово. Зачеркнешь, а потом клянешь Всех создателей алфавита. А потом живешь деловито, Сыто, мыто, дуто живешь. «Было стыдно. Есть мне не хотелось…»
Было стыдно. Есть мне не хотелось. Мне хотелось спать и умереть. Или взять резинку и стереть Все, что написалось и напелось. Вырвать этот лист, Скомкать, сжечь, на пепле потоптаться. Растереть ногою слизь. Не засчитываться, не считаться. Мне хотелось взять билет Долгий. Не на самолет. На поезд… И героем в двадцать лет Сызнова ворваться в повесть. Я ложился на диван, Вдавливался в пружины — Обещанья твердого режима Сам себе торжественно давал: Буду делать это, но не то, Буду то писать, не это, — А потом под ливень без пальто Выходил, как следует поэту. И старался сразу смыть, смыть, смыть Все, что может мучить и томить. «Лакирую действительность…» Лакирую действительность — Исправляю стихи. Перечесть — удивительно — И смирны и тихи. И не только покорны Всем законам страны — Соответствуют норме! Расписанью верны! Чтобы с черного хода Их пустили в печать, Мне за правдой охоту Поручили начать. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю, Я им руки ломаю, Я им ноги рублю, Выдаю с головою, Лакирую и лгу… Все же кое-что скрою, Кое-что сберегу. Самых сильных и бравых Никому не отдам. Я еще без поправок Эту книгу издам! «Те стихи, что я написал и забыл…» Те стихи, что я написал и забыл И сжег перед тем, как забыть — Не хватило б резцов, недостало б зубил, Чтобы их сковырнуть или сбить. Те стихи, что по радио я прокричал И в газете опубликовал — Лучше я бы их, так сказать, промолчал, Я не сталь, а бумагу ковал. Ничего! Я покуда хожу и дышу. Я еще настоящее напишу. РУБИКОН Нас было десять поэтов, Не уважавших друг друга, Но жавших друг другу руки. Мы были в командировке В Италии. Нас таскали По Умбрии и Тоскане На митинги и приемы. В унылой спешке банкетов Мы жили — десять поэтов. А я был всех моложе И долго жил за границей И знал, где что хранится, В котором городе — площадь, И башня в которой Пизе, А также в которой мызе Отсиживался Гарибальди, И где какая картина, И то, что Нерон — скотина. Старинная тарахтелка — Автобус, возивший группу, Но гиды веско и грубо И безапелляционно Кричали термины славы. Так было до Рубикона. А Рубикон — речонка С довольно шатким мосточком. — Ну что ж, перейдем пешочком, Как некогда Юлий Цезарь,— Сказал я своим коллегам, От спеси и пота — пегим. Оставили машину, Шестипудовое брюхо Прокофьев вытряхнул глухо, И любопытный Мартынов, Пошире глаза раздвинув, Присматривался к Рубикону, И грустный, сонный Твардовский Унылую думу думал, Что вот Рубикон — таковский, А все-таки много лучше Москва-река или Припять И очень хочется выпить, И жадное любопытство Лучилось из глаз Смирнова [11], Что вот они снова, снова Ведут разговор о власти, Что цезарей и сенаты Теперь вспоминать не надо. А Рубикон струился, Как в первом до Р. X. веке, Журча, как соловейка. И вот, вспоминая каждый Про личные рубиконы, Про преступленья закона, Ритмические нарушения, Внезапные находки И правды обнаруженье, Мы перешли речонку, Что бормотала кротко И в то же время звонко. вернуться Смирнов — С. С. Смирнов (1915–1976), советский писатель-документалист. |
