«Мои товарищи по школе…» Мои товарищи по школе (По средней и неполно-средней) По собственной поперли воле На бой решительный, последний. Они шагали и рубили. Они кричали и кололи. Их всех до одного убили, Моих товарищей по школе. Мои друзья по институту — Юристы с умными глазами, Куда не на не лезли сдуру С моими школьными друзьями. Иная им досталась доля. Как поглядишь, довольно быстро Почти что все вернулись с поля Боев. Мои друзья юристы. «Вы — гонщики, а мы — шоферы…»
Вы — гонщики, а мы — шоферы. Вы ставили рекорды. Мы везли. Мы полземли, хоть, может быть, не скоро, Свезли в другие полземли. Покуда на спидометре нулями Тряслись пред вами горы и холмы, В смоленские болота мы ныряли, В мазурских топях выныривали мы. Покуда по асфальту вас носило, К полутораста лошадиным силам Не в спорте, а в труде или в бою Мы добавляли силушку свою. Выталкивали чертову полуторку Из бесовых, промокших грейдеров. Нам даже нравилось на этой каторге. Ведь лихо было! Лихо. Будь здоров! БЕСПЛАТНАЯ СНЕЖНАЯ БАБА Я заслужил признательность Италии, Ее народа и ее истории, Ее литературы с языком. Я снегу дал. Бесплатно. Целый ком. Вагон перевозил военнопленных, Плененных на Дону и на Донце, Некормленых, непоеных военных, Мечтающих о скоростном конце. Гуманность по закону, по конвенции Не применялась в этой интервенции Ни с той, ни даже с этой стороны. Она была не для большой войны. Нет, применялась. Сволочь и подлец, Начальник эшелона, гад ползучий, Давал за пару золотых колец Ведро воды теплушке невезучей. А я был в форме, я в погонах был И сохранил, по-видимому, тот пыл, Что образован чтением Толстого И Чехова, и вовсе не остыл. А я был с фронта и заехал в тыл И в качестве решения простого В теплушку — бабу снежную вкатил. О, римлян взоры черные, тоску С признательностью пополам мешавшие И долго засыпать потом мешавшие! А бабу — разобрали по куску. «Невоевавшие военные…» Невоевавшие военные Забавны или отвратительны. Забавны только в ранней юности, Смешны, но только до войны. Потом их талии осиные, Потом их рожи здоровенные И анекдоты откровенные Глупы и вовсе не смешны. Но пулями перекореженные, Но окорябанные шрамами, Глухие или обезноженные — Пускай они гордятся ранами. ДЛИННЫЕ РАЗГОВОРЫ Ночной вагон задымленный, Где спать не удавалось, И год, войною вздыбленный, И голос: «Эй, товарищ! Хотите покурить? Давайте говорить!» (С большими орденами, С гвардейскими усами.) — Я сам отсюда родом, А вы откуда сами? Я третий год женатый. А дети у вас есть? — И капитан усатый Желает рядом сесть. — Усы-то у вас длинные, А лет, наверно, мало. — И вот пошли былинные Рассказы и обманы. Мы не корысти ради При случае приврем. Мы просто очень рады Поговорить про фронт. — А что нам врать, товарищ, Зачем нам прибавлять? Что мы на фронте не были, Что раны не болят? Болят они и ноют, Мешают спать и жить. И нынче беспокоят. Давайте говорить. Вагон совсем холодный И век совсем железный, Табачный воздух плотный, А говорят — полезный. Мы едем и беседуем — Спать не даем соседям. Товарищ мой негордый. Обычный, рядовой. Зато четыре года Служил на передовой. Ни разу он, бедняга, В Москве не побывал, Зато четыре года На фронте воевал. Вот так мы говорили До самого утра, Пока не объявили, Что выходить пора. «Отягощенный родственными чувствами…» Отягощенный родственными чувствами, Я к тете шел, чтоб дядю повидать, Двоюродных сестер к груди прижать, Что музыкой и прочими искусствами, Случалось, были так увлечены! Я не нашел ни тети и ни дяди, Не повидал двоюродных сестер, Но помню, твердо помню до сих пор, Как их соседи, в землю глядя, Мне тихо говорили: «Сожжены…» Все сожжено: пороки с добродетелями И дети с престарелыми родителями. А я стою пред тихими свидетелями И тихо повторяю: «Сожжены…» |
