«Словно ворот…» Словно ворот, Что глотку сжимает, Этот город Мне в душу шибает, Задевает меня, задувает, Угашает и вновь воскрешает. Мне не надо Ни мяса, ни хлеба, Лишь бы сверху Московское небо, Лишь бы были И справа, и слева Эти стили, Что, право, нелепы. Я не факел, Я свечка простая, Я не дуб, Я травой прорастаю, Я, как снег, То пойду, то растаю, И для всех Я немногого стою. Я, продутый твоими ветрами, Я, омытый дождями твоими, Я, подъятый тобою, как знамя, Я, убитый тобою во имя. Во какое же имя — не знаю. Называть это имя — не хочешь. О Москва — Штыковая, сквозная: Сквозь меня Ты, как рана, проходишь. ДОМИК ПОГОДЫ Домик на окраине. В стороне От огней большого города. Все, что знать занадобилось мне Относительно тепла и холода, Снега, ветра, и дождя, и града, Шедших, дувших, бивших в этот век. Сложено за каменной оградой К сведенью и назиданью всех. В двери коренастые вхожу. То́мы голенастые гляжу. Узнаю с дурацким изумленьем: В День Победы — дождик был! Дождик был? А я его — забыл. Узнаю с дурацким изумленьем, Что шестнадцатого октября [22]Сорок первого, плохого года Были: солнце, ветер и заря, Утро, вечер и вообще — погода. Я-то помню — злобу и позор: Злобу, что зияет до сих пор, И позор, что этот день заполнил. Больше ничего я не запомнил. Незаметно время здесь идет. Как романы, сводки я листаю. Достаю пятьдесят третий год [23] — Про погоду в январе читаю. Я вставал с утра пораньше — в шесть. Шел к газетной будке поскорее, Чтобы фельетоны про евреев Медленно и вдумчиво прочесть. Разве нас пургою остановишь? Что бураны и метели все, Если трижды имя Рабинович На одной сияет полосе? Месяц март. Умер вождь. Радио глухими голосами Голосит: теперь мы сами, сами! Вёдро было или, скажем, дождь, Как-то не запомнилось. Забылось, Что же было в этот самый день. Помню только: сердце билось, билось И передавали бюллетень. Как романы, сводки я листаю. Ураганы с вихрями считаю. Нет, иные вихри нас мели И другие ураганы мчали, А погоды мы — не замечали, До погоды — руки не дошли. «В звуковое кино не верящие…»
В звуковое кино не верящие Много лет. Давным-давно Не немое любим — немеющее, Вдруг смолкающее кино. Обрывается что-то, портится, Иссякает какой-то запас, И лицо на экране корчится И не может крикнуть на вас. Речи темные, речи ничтожные Высыхают, словно слеза. Остаются одни непреложные Лица, лики, очи, глаза. Остается одно — выражение Уст разъятых и глаз в огне, Впечатляющее, как поражение В мировой, многолетней войне. «Еврейским хилым детям…» Еврейским хилым детям, Ученым и очкастым, Отличным шахматистам, Посредственным гимнастам — Советую заняться Коньками, греблей, боксом, На ледники подняться, По травам бегать босым. Почаще лезьте в драки, Читайте книг немного, Зимуйте, словно раки, Идите с веком в ногу, Не лезьте из шеренги И не сбивайте вех. Ведь он еще не кончился, Двадцатый страшный век. «Романы из школьной программы…» Романы из школьной программы, На ваших страницах гощу. Я все лагеря и погромы За эти романы прощу. Не курский, не псковский, не тульский, Не лезущий в вашу родню, Ваш пламень — неяркий и тусклый — Я всё-таки в сердце храню. Не молью побитая совесть, А Пушкина твердая повесть И Чехова честный рассказ Меня удержали не раз. А если я струсил и сдался, А если пошел на обман, Я, значит, не крепко держался За старый и добрый роман. Вы родина самым безродным, Вы самым бездомным нора, И вашим листкам благородным Кричу троекратно «ура!». С пролога и до эпилога Вы мне и нора и берлога, И кроме старинных томов Иных мне не надо домов. вернуться Шестнадцатого октября сорок первого, плохого года — день, когда Москву охватила ужасная паника перед предстоящим наступлением гитлеровских армий. вернуться Достаю пятьдесят третий год — про погоду в январе читаю. — В январе 1953 г. началась антисемитская газетно-журнальная пропагандистская кампания, связанная с известным «делом врачей». |
