«Ни за что никого никогда не судили…» Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш И за то, что не так летишь И крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — Интегрального и тотального, Непреодолимого случая, Беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — Злого гения Люцифера, Коммуниста, который испортился — Карамзинско-плутархова сфера. Почему же унес я ноги, Как же ветр меня не потушил? Я — не знаю, хоть думал много. Я — решал, но еще не решил. БЕДА
В ходе действия тридцать седьмого Года люди забыли покой. Дня такого, ночи такой, Может быть, даже часа такого, — Я не помню, чтоб твердой рукой Убедительно, громко, толково Не стучала мне в окна беда, Чтобы в двери она не стучала, Приходила она — и молчала, Не высказывалась никогда. Как патроны солдат в окружении Бережет для мостов и дорог, Не для драки, а для сражения Я себя аккуратно сберег. Я прощал небольшие обиды, Я не ссорился по мелочам. Замечать их — всегда замечал. Никогда — не показывал виду. Не злопамятность и не мстительность. Просто — память. Личная бдительность. В этом смысле мне повезло — Помню все: и добро и зло. Вспоминаю снова и снова, Не жалею на это труды… Это все от стука дневного И ночного стука беды. КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ Что за комиссия, создатель? Опять, наверное, прощен И поздней похвалой польщен Какой-нибудь былой предатель, Какой-нибудь неловкий друг, Случайно во враги попавший, Какой-нибудь холодный труп, Когда-то весело писавший. Комиссия! Из многих вдов (Вдова страдальца — лестный титул!) Найдут одну, заплатят долг (Пять тысяч платят за маститых), Потом романы перечтут И к сонму общему причтут. Зачем тревожить долгий сон? Не так прекрасен общий сонм, Где книжки переиздадут, Дела квартирные уладят, А зуб за зуб — не отдадут, За око око — не уплатят! ОДНОГОДКИ Все умерли и все в одном и том же Году. Примерно двадцать лет назад. Те, кто писал потолще и потоньше, Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят. Какие разные года рожденья, Какая пестрядь чисел, но зато Тот год, как проволочное загражденье, И сквозь него не прорвался никто: Те, кто писал рассказы и романы, Кто женолюбом, кто аскетом был, Те, кто любил прекрасные обманы, И те, кто правду голую любил. Они роились, словно пчелы в сотах, Трудились в муравейнике своем, Родились в девяностых, в девятисотых, Но сгинули в одном — в тридцать седьмом. СЛАВА Художники рисуют Ленина, Как раньше рисовали Сталина, А Сталина теперь не велено: На Сталина все беды взвалены. Их столько, бед, такое множество! Такого качества, количества! Он был не злобное ничтожество, Скорей — жестокое величество. Холстины клетками расписаны, И вот сажают в клетки тесные Большие ленинские лысины, Глаза раскосые и честные. А трубки, а погоны Сталина На бюстах, на портретах Сталина? Все, гамузом, в подвалы свалены, От пола на сажень навалены. Лежат гранитные и бронзовые, Написанные маслом, мраморные, А рядом гипсовые, бросовые, Дешевые и необрамленные. Уволенная и отставленная, Лежит в подвале слава Сталина. «Если б я был культом личности…» Если б я был культом личности И права имел подобные, Я бы выдал каждой личности Булку мягкую и сдобную. Я людей бы не расстреливал, Не томил их заключениями, Я бы им ковры расстеливал, Развлекал их развлечениями. Если б я был культом личности, Я б удрал, наверно, за море От сознанья неприличности Культа этого вот самого, Неприличности и лишнести. Если б я был культом личности, Я без всяких околичностей Запретил бы культы личности. СОН — СЕБЕ Сон после снотворного. Без снов. Даже потрясение основ, Даже революции и войны — Не разбудят. Спи спокойно, Человек, родившийся в эпоху Войн и революций. Спи себе. Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо. Улучшенье есть в твоей судьбе. Спи — себе. Ты раньше спал казне Или мировой войне. Спал, чтоб встать и с новой силой взяться. А теперь ты спишь — себе. Самому себе. Можешь встать, а можешь поваляться. Можешь встать, а можешь и не встать. До чего же ты успел устать. Сколько отдыхать теперь ты будешь, Прежде чем ты обо всем забудешь, Прежде чем ты выспишь все былье… Спи! Постлали свежее белье. |
