БАНЯ Вы не были в районной бане В периферийном городке? Там шайки с профилем кабаньим И плеск, как летом на реке. Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы — те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. Там тело всякого мужчины Исчеркали война и труд. Там по рисунку каждой травмы Читаю каждый вторник я Без лести и обмана драмы Или романы без вранья. Там на груди своей широкой Из дальних плаваний матрос Лиловые татуировки В наш сухопутный край занес. Там я, волнуясь и ликуя, Читал, забыв о кипятке: «Мы не оставим мать родную!» — У партизана на руке. Там слышен визг и хохот женский За деревянною стеной. Там чувство острого блаженства Переживается в парной. Там рассуждают о футболе. Там с поднятою головой Несет портной свои мозоли, Свои ожоги — горновой. Но бедствий и сражений годы Согнуть и сгорбить не смогли Ширококостную породу Сынов моей большой земли. Вы не были в раю районном, Что меж кино и стадионом? В той бане парились иль нет? Там два рубля любой билет. ШКОЛА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ В те годы утром я учился сам, А вечером преподавал историю Для тех ее вершителей, которые Историю вершили по утрам: Для токарей, для слесарей, для плотников, Встававших в полшестого, до гудка, Для государства нашего работников, Для деятелей стройки и станка. Я был и тощ и невысок, а взрослые — Все на подбор, и крупные и рослые, А все-таки они день ото дня Все терпеливей слушали меня. Работавшие день-деньской, усталые, Они мне говорили иногда: — Мы пожилые. Мы еще не старые. Еще учиться не ушли года. — Работавшие день-деньской, до вечера, Карандашей огрызки очиня, Они упорно, сумрачно и вежливо И терпеливо слушали меня. Я факты объяснял, а точку зрения Они, случалось, объясняли мне. И столько ненависти и презрения В ней было к барам, к Гитлеру, к войне! Локтями опершись о подоконники, Внимали мне, морщиня глыбы лбов, Чапаева и Разина поклонники, Сторонники голодных и рабов. А я гордился честным их усердием, И сам я был внимателен, как мог. И радостно, с открытым настежь сердцем, Шагал из института на урок. СЧАСТЬЕ
Словно луг запа́х В самом центре городского быта: Человек прошел, а на зубах Песенка забыта. Гляньте-ка ему вослед — Может, пьяный, а скорее нет. Все решили вдруг: Так поют после большой удачи, — Скажем, выздоровел друг, А не просто выстроилась дача. Так поют, когда вернулся брат, В плен попавший десять лет назад. Так поют, Разойдясь с женою нелюбимой, Ненавидимой, невыносимой, И, сойдясь с любимой, так поют, Со свиданья торопясь домой, Думая: «Хоть час, да мой!» Так поют, Если с плеч твоих беда свалилась, — Целый год с тобой пить-есть садилась, А свалилась в пять минут, Если эта самая беда В дверь не постучится никогда. Шел и пел Человек. Совсем не торопился. Не расхвастался и не напился! Удержался все же, утерпел. Просто — шел и пел. ТРИ СЕСТРЫ Я разобрал рязанскую игрушку, Изображавшую старушку, Со вложенной в нее еще одной Старушкой вырезной. Три круглых бабы в красных сарафанах, Три добрых, ладных, гладких, деревянных Предстали на ладони предо мной. Я вспомнил комнату, где на рояле Три этих женщины всегда стояли Как символ дома и как герб семьи, И вас, живые женщины мои, Похожих до смешного друг на друга И на прабабку — важную старуху (В шкафу альбом и локонов струи). Когда бы вы туда ни забрели, Мужчин — как будто не изобрели, Как будто их забыли. И к тому же Я не слыхал о сыне или муже, Отце и брате этих трех сестер. (Так, верно, и зовут их до сих пор.) Пекли, варили, шили, прибирали, Друг дружку деловито пробирали, И вновь варили, шили и пекли, И на работу, как и все, ходили, А ежели подкову находили, Ее домой торжественно несли. Добра не ищут от добра. И та Подкова ни к чему была, пожалуй. Седины бабки, внучки красота И матери спокойный и усталый, Довольный, ничего не ждущий взор — Все было ладно в доме трех сестер. Я взял игрушку, и опять собрал, И ткнул ее в какой-то дальний ящик, Чтоб вид ее мне не напоминал Тех трех — не деревянных, настоящих. |
