ВОСПОМИНАНИЕ О ЖУРНАЛИСТЕ Короткая — как у газеты — жизнь. Измятая — как у газеты — смерть. И легкий труп, как газетный комок. Вот и все, что я вспомнить мог. СТАТЬЯ 193 УК (ВОИНСКИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ) Спокойней со спокойными, но все же — Бывало, ждешь и жаждешь гневной дрожи, Сопротивленья матерьяла ждешь. Я много дел расследовал, но мало Встречал сопротивленья матерьяла, Позиции не помню ни на грош. Оспаривались факты, но идеи Одни и те же, видимо, владели Как мною, так и теми, кто сидел За столом, но по другую сторону, Называл автобус черным вороном, Признаваться в фактах не хотел. Они сидели, а потом стояли И падали, но не провозглашали Свое «Ура!», особое «Ура!». Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее, Тоскливое, несчастное, но искреннее. Так все кричат, когда придет пора. А если немцы очень допекали, Мы смертников условно отпускали — Гранату в руки и — на фронт! вперед! И санитарные автомобили Нас вместе в медсанбаты отвозили, И в общей, В братской, Во сырой могиле Нас хоронил Один и тот же Взвод. «Остановился на бегу…» Остановился на бегу. Наган поправил на боку, А также две гранаты Поправил так, как надо. Казалось, сердце вовсе пас, Но снова влезло в нужный паз. Передохнул мгновенье, А может, полмгновенья. Теперь до немцев метров сто. А может, меньше. Ну и что? Осталось на один бросок, А пуля, та, что мне в висок Врагом предназначалась, Куда-то прочь умчалась. МОСТ НИЩИХ Вот он — мост, к базару ведущий, Загребущий и завидущий, Руки тянущий, горло дерущий! Вот он в сорок шестом году. Снова я через мост иду. Всюду нищие, всюду убогие. Обойти их — я не могу. Беды бедные, язвы многие Разложили они на снегу. Вот иду я, голубоглазый, Непонятно каких кровей. И ко мне обращаются сразу — Кто горбатей, а кто кривей — Все: чернявые и белобрысые, Даже рыжие, даже лысые — Все кричат, но кричат по-своему, На пяти языках кричат: Подавай, как воин — воину, Помогай, как солдату — солдат. Приглядись-ка к моим изъянам! Осмотри-ка мою беду! Если русский — подай христианам: Никогда не давай жиду! По-татарски орут татары, По-армянски кричит армянин. Но еврей, пропыленный и старый, Не скрывает своих именин. Он бросает мне прямо в лицо Взора жадного тяжкий камень. Он молчит. Он не машет руками, Он обдергивает пальтецо. Он узнал. Он признал своего. Все равно не дам ничего. Мы проходим — четыре шинели И четыре пары сапог. Не за то мы в окопе сидели, Чтобы кто-нибудь смел и смог Нарезать беду, как баранину, И копаться потом в кусках. А за нами, словно пораненный, Мост кричит на пяти языках. РОСТОВЩИКИ
Все — люди! Все — человеки! Нет. Не все. Пел в кустах усердный соловейко. Утро было до колен в росе. Старики лежали на кроватях Ниже трав и тише вод, — Убирать их, даже накрывать их Ни одна соседка не придет. Восковая неподвижность взгляда. На стене — нестертая пыльца. А с кроватью рядом — Склянки с ядом, Выпитые до конца. Пасторскую строгость сюртука Белизна простынь учетверяла. Черные старухины шелка Ликовали над снегом покрывала — Нелюбимой власти иго сбросив, Души их стремились в небеса! Петр-апостол задал им вопросы, Четкие ответы записал. Но военный комендант селенья — Власть повыше ключаря Петра. По его прямому повеленью В доме обыск наряжен с утра. Сундуки вскрывают понятые, Нарушают благостный уют, Дутые, чеканные, литые Золотые заклады достают. Это возвращаются из плена, Это покидают стариков Скромные сокровища смиренных, Сирые богатства бедняков. Вся деревня привалила к стеклам И глядит в окно, как в объектив — Мутный-мутный, Потный-потный, Блеклый, — Все равно — дыханье затаив. Перед ней в неслыханном позоре, Черные от головы до пят, Черные, как инфузории, Мертвые ростовщики лежат. |
