БУХАРЕСТ Капитан уехал за женой В тихий городок освобожденный, В маленький, запущенный, ржаной, В деревянный, а теперь сожженный. На прощанье допоздна сидели, Карточки глядели. Пели. Рассказывали сны. Раньше месяца на три недели Капитан вернулся — без жены. Пироги, что повара пекли — Выбросить велит он поскорее, И меняет мятые рубли На хрустящие, как сахар, леи. Белый снег валит над Бухарестом. Проститутки мерзнут по подъездам. Черноватых девушек расспрашивая, Ищет он, шатаясь день-деньской, Русую или хотя бы крашеную, Но глаза чтоб серые, с тоской. Русая или, скорее, крашеная Понимает: служба будет страшная. Денег много и дают — вперед. Вздрагивая, девушка берет. На спине гостиничной кровати Голый, словно банщик, купидон. — Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, — Говорит понуро капитан. — Так ложитесь. Руки — так сложите. Голову на руки положите. — Русский понимаешь? — Мало очень. — Очень мало — вот как говорят. Черные испуганные очи Из-под черной челки не глядят. — Мы сейчас обсудим все толково. Если не поймете — не беда. Ваше дело — не забыть два слова: Слово «нет» и слово «никогда». Что я ни спрошу у вас, в ответ Говорите: «никогда» и «нет». Белый снег всю ночь валом валит, Только на рассвете затихает. Слышно, как газеты выкликает Под окном горластый инвалид. Слишком любопытный половой, Приникая к щелке головой, Снова, Снова, Снова слышит ворох Всяких звуков, шарканье и шорох, Возгласы, названия газет И слова, не разберет которых — Слово «никогда» и слово «нет». «Пред наших танков трепеща судом…» Пред наших танков трепеща судом, Навстречу их колоннам подходящим Горожане города Содом Единственного праведника тащат. Непризнанный отечеством пророк, Глас, вопиющий без толку в пустыне, Изломанный и вдоль, и поперек,— Глядит на нас глазницами пустыми. В гестапо бьют в челюсть. В живот. В молодость. В принципы. В совесть. Низводят чистоту до нечистот. Вгоняют человеческое в псовость. С какой закономерностью он выжил! Как много в нем осталось от него! Как из него большевика не выжал, Не выбил лагерь многогодовой! Стихает гул. Смолкают разговоры. Город ожидают приговоры. Вот он приподнялся на локтях, Вот шепчет по-немецки и по-русски: Ломайте! Перестраивайте! Рушьте! Здесь нечему стоять! Здесь все не так! ДОМОЙ
То ли дождь, то ли снег, То ли шел, то ли нет, То морозило, То моросило. Вот в какую погоду, Поближе к весне, Мы вернулись до дому, В Россию. Талый снег у разбитых перронов — Грязный снег, мятый снег, черный снег — Почему-то обидел нас всех, Чем-то давним и горестным тронув. Вот он, дома родного порог, — Завершенье дорог, Новой жизни начало! Мы, как лодки, вернулись к причалу. Что ты стелешься над пожарищем? Что не вьешься над белой трубой? Дым отечества? Ты — другой, Не такого мы ждали, товарищи. Постояв, поглядев, помолчав, Разошлись по вагонам солдаты, Разобрали кирки и лопаты И, покуда держали состав, Так же молча, так же сердито Расчищали перрон и пути — Те пути, что войною забиты, Те пути, по которым идти. ФОТОГРАФИИ КАРТИН, СОЖЖЕННЫХ ОККУПАНТАМИ На выставке, что привезли поляки, Пируют радуга и красота, Зеленые весенние полянки, Нескошенного луга пестрота, Все краски, все оттенки, все цвета! А я стоял пред черной, как смола — Черней смолы! — у черной, как пожарище — Перед картиной польского товарища, Что на костер, как человек, взошла. Их много, черных пятен на стене, Сухих, фотографических теней, Миниатюр и фресок двухсаженных, Замазанных, изрезанных, сожженных, Замученных за красный флаг на них, За то, что в них свобода, труд и Польша, За то, что справедливее и больше Они картин оставленных иных. Среди поляков и среди полотен Враг — лучших, самых смелых выбирал. Но подвиг живописцев — не бесплоден И никогда бесплоден не бывал: Девчонки, что глаза платочком трут, И парни — те, что кулаки сжимают, Здесь, у холстов обугленных, мечтают, Что если будет враг ценить их труд — Пускай сожжет. Пускай — не оставляет. |
