— Люди бают, собираешься Новгород покинуть?

Софиан даже растерялся:

   — Кто тебе сказал, Машенька, голубушка?

   — Слухи долетели.

   — От Григория, что ли? Вот болтун мальчонка! Я ему задам.

   — Стало быть, неправда?

   — Помнится, при нём ляпнул сгоряча — видимо, на что-то разгневавшись... А малец запомнил. И настрекотал.

   — Значит, остаёшься?

Он взглянул на неё внимательно:

   — А тебе хотелось бы как?

Новгородка опустила глаза:

   — Лучше бы остался.

Дорифор подошёл вплотную. И спросил вполголоса:

   — А пойдёшь за меня, коли разведусь?

У боярышни запылали щёки, но она молчала.

   — Что ж не отвечаешь? Я не люб тебе?

Дочь Василия Даниловича помотала головой отрицательно.

   — Ах, не люб?

Слипшиеся губы разомкнула с усилием:

   — Я не знаю... Страшусь...

   — Что, меня страшишься?

   — Да...

   — Что ж меня бояться-то?

   — Ты... такой... необыкновенный... и непонятный... страшные иконы рисуешь... Знаешь столько! Можешь говорить про любое!.. Ну, а я? Самая обычная, молодая, глупая... и не интересная для тебя... — Девушка едва не заплакала.

Он дотронулся до её руки:

   — Машенька, оставь... Не терзайся, право. Молодость твоя, красота и скромность — вот что для меня главное. Ничего иного не надо. Остальное приложится. Обещаю написать челобитную Патриарху в Царьград и отправить с кем-нибудь из гостей-купцов. Как его решение выйдет — тотчас и поженимся. Ты не против?

Сжав его ладонь, пылко проговорила:

   — Я почту за честь, Феофан... Быть с таким человеком рядом — это же подарок Небес! — и, склонившись, быстро поцеловала пальцы живописца. А потом, повернувшись, побежала по галерее.

Софиан, взволнованный, возбуждённый, долго смотрел ей вслед. Повторял мысленно: «Ах, какое чудо! С нею отдыхает душа... Вроде возвращаешься в юность... — Он прикрыл глаза и закончил: — Извини, Летиция... Я не ангел... и меня непреодолимо тянет к этой прелестнице... Но она никогда, никогда не вытеснит память о тебе из моей души. Обещаю это».

А когда на ужин подавали горячее и Василий Данилович поднял кубок с вином за здоровье Грека, прибежавший дворский доложил испуганно:

   — Там явились приставник[19] Симеона Андреича со товарищи. Говорят, за их милостью Феофан Николаичем... Требуют, чтоб вышел немедля!

   — Как они посмели? — удивился боярин, отставляя кубок. — У меня в дому?

Дворский только руками развёл.

   — Ничего, я сам с ними потолкую, — и велел приятелю: — Ты не выходи, если надо — кликну.

На дворе, спешившись, стояли трое кметей-конников — два дружинника и приставник Трифон Бересклет.

Появившийся на крыльце хозяин грозно вопросил:

   — Что вам, господа, надобно?

Бересклет низко поклонился и ответил кротко:

   — Не сердись уж, Василий-ста Данилович, мы по долгу службы. Приключилось неладное. Обнаружили ноне Пафнутия Огурца с перерезанным горлом.

Осенив себя крестным знамением, новгородский вельможа подтвердил:

   — Жаль беднягу. Хоть и не любил я его, тем не менее — Божья тварь. Царствие Небесное... А при чём тут Грек?

   — Люди донесли, — сделал пояснение Трифон. — Будто бы на Торжище разругались оба. Из-за мастерской. До того сцепились — еле растащили. И при всех пообещали разобраться друг с дружкой. Вот и получается...

   — Получается — что? — перебил боярин. — Феофан зарезал? Ты соображаешь, что лепишь?

   — Надоть разобраться... Симеон Андреич велели... Мы ж чего? Коли не виновен — отпустим.

   — Ну так разбирайтесь. Завтра, послезавтра. Отчего сегодня, на ночь глядя? Или он сбежит?

   — Не сбежит, пожалуй. Но ведь Симеон Андреич велели. Задержать до утра и дознание учинить с пристрастием.

   — Ах, с пристрастием? Видимо, на дыбе? Этого ещё не хватало. В общем, слушай: никакого Феофана от меня не получите. Прочь идите. Я с посадником стану говорить.

   — Невозможно, нет, — не хотел уступать приставник. — Не поскачем без Грека.

   — Свистну дворне — и она вас вытурит.

   — А за сё — ответишь. Люди мы казённые, надоть уважать. И за укрывательство вероятных злодеев — тож.

Недовольный Василий топнул ногой:

   — Угрожаешь? Ты кому угрожаешь, нехристь?

Но его прервал Дорифор, выйдя на крыльцо:

   — Перестань, Данилыч, не кипятись. Дело не стоит выеденного яйца. Я поеду с ними, мы и объяснимся. Докажу, что чист — перед Богом и несчастным Пафнутием.

   — Не ходи, молю, — попросил боярин. — Ты не знаешь наших узилищ... и заплечных дел мастеров... Душу вытрясут!

   — Чай, не развалюсь, — и пошёл по ступеням вниз; бросил на прощанье: — А с посадником всё ж поговори, сделай милость. Это будет не лишне.

Стычка с Огурцом вышла третьего дня на Торговой стороне, в Словенском конце (квартале), где художник вознамерился поселиться и ходил показывать сыну приглянувшийся ему дом. Двухэтажный, прочный, хоть и деревянный, он вполне соответствовал нуждам Софиана: много светлых горниц, а внизу хозяйственные постройки, и в одной из них можно оборудовать мастерскую. Грише тоже жильё понравилось — двор просторный, с собственным колодцем, а за домом — садик с яблонями и грушами. Правда, всё немного запущено, так как прежние хозяева умерли, а наследники-родичи обретались по своим теремам; но почистить и поправить явно не составит труда.

Возвращались к себе через Торжище, горячо осуждали увиденное. Было «бабье лето», и стояли ясные погожие дни; множество торговцев, разложив товары по лавкам как положено, выкрикивали призывно: «Вот кому арбузы! Сочные арбузы! Слаще сахара — разрезай любой!», «Подходите, красавцы, покупайте шёлк на рубашку. Всех цветов, глядите. Отдаю недорого!», «Квас, кому квас медовый? Вы такого нигде не пили!»

Вдруг нос к носу столкнулись с управляющим старой мастерской. Тот увидел Грека и с притворным умилением начал кланяться:

   — Многие лета нашему великому богомазу! Разреши же облобызать твою ручку даровитую? Не побрезгуй и снизойди.

Феофан нахмурился:

   — Уходи с дороги, Пафнутий. Что пристал?

Огурец оскалился:

   — Ах, не допускаешь и презираешь, в грош не ставишь? Ну, само собой, нам ли, мелким сошкам, со светилом тягаться! Вам — почёт и слава, нам — объедки с болярского стола... — Шею вытянул и, переменившись в лице, зло отрезал: — Но запомни, фрязин: мы обиды не забываем. И умеем с обидчиками считаться. — А потом поклонился Грише: — Не смей лыбиться, сучонок. И тебе, и папаше твоему выпустим кишки!

Мальчик, испугавшись, отпрянул. Дорифор схватил негодяя за рубаху и, встряхнув как следует, гневно произнёс:

   — Сына не замай! За него кому хош горло перережу!

А Пафнутий заверещал, начал извиваться, визжать:

   — Люди добрые! Помогите! Убивают! Грозятся! Слышали, слышали? Он сказал: «Горло перережу!» Коли суд случится — повторите его слова!

Софиан рыкнул разозлённо:

   — Что орёшь, болван? Замолчи, или оторву тебе голову!

Но обидчик не только не замолчал, наоборот — пасть раскрыл пошире:

   — A-а! Совсем замучил! Душу вынул! Оттащите его, люди добрые, он меня задушит!

Собралась толпа, обступила сцепившихся, начала успокаивать, а потом попыталась и разнять. Двое дюжих молодцов оттеснили Грека, двое — Огурца. Тот вопил и пытался плюнуть в лицо противнику. Феофан не оставался в долгу, изрыгая проклятия. Сын кричал отцу:

   — Папенька, не надо! Он ведь задирает тебя нарочно! Хочет опозорить!

Живописец мычал, тяжело дышал, скрежетал зубами. Наконец, управляющего старой мастерской увели с места стычки и художника тоже отпустили. Он пришёл в себя, начал извиняться, поправляя одежду:

   — Не взыщите за причинённое беспокойство... Бес меня попутал...

Но народ не обижался, кивал: