— Что же, Монтенегро — не человек? Можно убивать? Как бы к нему ни относиться, он созданье Божье. А Роман пожелал его смерти.

   — И опять ты отлично помнишь: он, во-первых, желал помочь Феофану устранить соперника, ну а во-вторых, действовал в бреду, в лихорадке и наваждении. Всё десятки раз говорено-обговорено. Дорифор и я — мы его простили.

   — Но зато не простила я. Мне Роман противен. Видеть не могу.

   — Что поделаешь, дочка. Не всегда наши чувства пребывают в ладу с горькой необходимостью. Я была дважды замужем и, увы, оба раза не по любви. Усмири и ты своё сердце. Поразмысли холодно. И уверена: ты придёшь к тем же самым выводам.

Свадьба состоялась осенью 1373 года. Перед этим Томмаза перешла в православие и взяла по святцам имя Пульхерии. Поселились молодые отдельно — в доме Ерофея. Поначалу ссорились, но потом постепенно примирились друг с другом. В мае 1375 года молодая дама родила девочку, окрещённую Пелагеей.

А в апреле 1377 года Бог забрал Летицию.

Надо сказать, что она ушла из жизни всё-таки сама. Много месяцев продолжала бороться с недугом, и порой наступало улучшение, появлялась какая-то надежда, но потом организм снова не выдерживал и сдавал. Под конец итальянка передвигалась только в особом кресле на колёсиках, сделанном для неё Феофаном и Симеоном. А служанка кормила госпожу с ложечки. Постепенно стали отказывать внутренние органы. Начались невероятные боли. И, не в силах их терпеть, измотавшись невероятно и измучив своих родных, женщина, оставшись ненадолго одна, из последних сил разбила о мраморный столик пузырёк с лекарством и осколком вскрыла себе вены.

Так закончилась её агония, растянувшаяся на шесть лет.

Заглянув в спальню к госпоже и увидев Летицию бездыханной, в луже крови у кресла, бедная Анжела начала голосить:

   — Дон Феофано, дон Феофано, помогите!..

Живописец прибежал бледный, перепуганный, бросился к возлюбленной, понял, что она не воскреснет, и, упав на колени, разрыдался горько. Он, конечно, внутренне был уже готов к этому исходу. Понимал, что её спасти не удастся. Но питал иллюзии, что проклятие над женской половиной рода Гаттилузи не сработает, и больная не станет накладывать на себя руки. Что позволит похоронить её по всем правилам, а не как самоубийцу — за оградой кладбища. Не сбылось.

И тогда художник запретил всем домашним разглашать тайну смерти генуэзки. Пусть считается, что она умерла от болезни. Разумеется, разведённая супруга консула ди Варацце не могла претендовать на фамильный склеп, но зато упокоили её рядом с католическим храмом, на хорошем месте, в уголке, под двумя высокими елями. Сверху положили мраморную плиту, на которой выбили только имя: LETICIA. И установили рядом скамеечку — чтобы можно было прийти, посидеть и подумать о вечном.

Дорифор приходил каждый день. Возлагал свежие цветы. Разговаривал с подругой, представляя её при этом не больной, не немощной в инвалидном кресле, а подвижной и юной — той, которая привязала его к себе навеки. Иногда даже верил: умерла другая, не его милая Летиция, а какое-то страшное, отвратительное создание, не имевшее к ней никакого отношения; а она, та, что он любил, продолжает жить, где-то далеко-далеко, вновь уехав от него по каким-то неотложным делам, и доплыть, дойти до неё уже не удастся; но она жива, жива, потому что бессмертна, потому что такая красота просто так исчезнуть не может, как не исчезает наша душа. И Летиции теперь хорошо. И Летиция счастлива.

   — Не волнуйся, всё у нас в порядке, — сообщал он ей, поправляя цветы на камне. — У Григория успехи в учёбе — педагоги хвалят, как никого. Внучка не болеет, славная такая, вылитая ты. И Томмаза-Пульхерия от неё не отходит, очень заботливая мать. Скоро поменяюсь с молодыми жильём — сам переберусь к Ерофею, а они пусть расселятся в твоём доме: там просторнее и уютнее. Я возьму с собой Симеона. Мы на пару с ним хорошо работаем. И с Романом тоже. — Посидев на лавочке, посмотрев на ели, горько заключал: — Без тебя, конечно, сильно, сильно скучаем. Не привыкнем никак, что ушла от нас... Но не ропщем, нет. Ты не думай, будто плачу я потому, что скорблю ужасно. Это слёзы радости. Я же знаю: ты в своих горних сферах благополучна. Обрела покой. Стала частью того Абсолюта, что земным тварям не доступен... А настанет час, предначертанный Господом, полечу и я тебя догонять. Чтоб уже больше не расстаться.

Феофан сильно поседел за последние месяцы. В сорок лет выглядел почти стариком, вроде бы померк внутренний огонь, а глаза, как стоячая вода, словно бы подёрнулись ряской.

Но всему приходит конец, и пришёл конец его явной угнетённости. Как-то утром по дороге, ведшей из Каффы к Ерофеевскому пристанищу, поднимая пыль, проскакали всадники, и явился сам хозяин усадьбы — Новгородец собственной персоной, всё такой же энергичный и жизнерадостный, как весенний ветер. С ходу объяснил:

   — Вновь собрался в дальние края. Потянуло в Африку. Слышал я, будто там имеются высоченные треугольные терема, что зовутся пирамидами. Будто египтяне возводили их задолго до Рождества Христова и задолго даже до египетского рабства Моисеева. Врут ли, нет ли — сам хочу узреть. И тебя приехал растормошить. Митрофан-то Сурожанин, будучи у нас, говорил нередко, что протух ты в этой чёртовой Каффе. Он тебя увидел о прошлом лете и не узнал. Поседел, говорит, постарел, пожух. Это что такое? Живо собирайся в дорогу. Ведь болярин Василий Данилович, что когда-то в Царьграде приобрёл разрисованное тобою Евангелие, а затем прислал к тебе на учёбу Симеошку Чёрного, просит препожаловать к нему на работы. А ещё присоединяются к просьбе сей и посадник наш — Симеон Андреевич, и его родительница болярыня Наталья Филипповна. И архиепископ Алексий — тёзка митрополита Всея Руси. Столько новых церквей у нас в Новгороде построено! Потрудиться изрядно сможешь. Да и мастерская живописная после смерти художника Исайи Гречина, твоего соплеменника, ждёт своего нового хозяина. Поезжай, приятель, не пожалеешь!

Софиан ответил:

   — Да не знаю, право. Тут меня иеромонах Киприан — помнишь ли его? — приглашал в Москву. Тоже говорил, что нуждаться ни в чём не буду.

Ерофей скривился:

   — Ты про Куприяшку забудь. Был Куприяшка да вышел весь.

   — То есть как?

   — Он сперва с Алексием-то, митрополитом, оченно сдружился, а потом рассорился. И сбежал в Литву. Под эгиду литовского князя Ольгерда. Поддержал задумку разделения митрополии. И поехал в Царьград уговаривать Патриарха.

   — Ну, уговорил?

   — Без сомнения. Филофей в декабре прошедшего года рукоположил Киприана митрополитом Киевским и Литовским. С тем чтобы после смерти Алексия сделался на месте его митрополитом Всея Руси. Вот оно обернулось как! Понял, нет?

   — Надо же! Не знал...

   — Стало быть, в Московии ждать тебя не ждут, а зато на Новгородчине сделаешься самым уважаемым горожанином. Верно говорю.

   — Ты разбередил мою душу. Дай обдумать спокойно.

   — Думать нечего. Ноги в руки — ив путь-дорогу. Коли денег мало, я тебе ссужу, а по возвращении моём из Египта выплатишь при случае. Совершенно без роста!

   — Что ж, тогда, пожалуй, поеду. Но сначала с сыном и с Романом поговорю. Мнение их послушаю.

Путешественник подивился:

   — Господи ты Боже мой! Кто они такие? Прикажи — и баста!

   — Не могу, не хочу приказывать. Никого неволить не стану.

   — Даже сына?

   — А его — тем более. Мы с ним друзья. И почти на равных.

   — Ну, ты, Феофан Николаич, добряк. Надо быть построже.

   — Больно сильно люблю парнишку — и поэтому уступаю.

Мальчику полгода назад исполнилось одиннадцать. Был он худощав, как его отец, но зато кареглаз и расчёсывал на прямой пробор тёмно-русые кудри. От Летиции взял пригожесть лица — тонкие черты, небольшой, чуть вздёрнутый нос и пунцовые пухлые губы. Посмотрел на Дорифора с улыбкой — ясной и доверчивой: