Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Тут и разразился главный скандал: большинство собравшихся выступило против кандидатуры Кустова. Даже давление князя Дмитрия не смогло поколебать клириков. Оппозицию возглавил Дионисий — Суздальский и Нижегородский епископ, очень авторитетный на Руси.

Летопись зафиксировала следующую ссору, происшедшую между ним и Митяем. Лжемитрополит возмутился, что нижегородец не пришёл к нему для благословения. Тот ответил: «Я — к тебе? Это ты у меня должен благословения испрашивать. Ибо я епископ, а ты — поп!» Михаил на это воскликнул: «Потерпи ужо: вот вернусь из Царьграда и твои скрижали своими руками спорю. Будешь ты не только не епископом, но и не попом!» Князь велел заключить Дионисия в холодную и держать до тех пор, пока не одумается.

Хитрый иерарх на словах согласился поддержать самозванца, но когда оказался на свободе, тут же облачился в мирское платье, бороду подстриг на светский манер и, не узнанный, скрылся из Москвы. Бросились в погоню, но найти не сумели: думали, что он поскачет в сторону Владимира, на восток, а епископ на самом деле поскакал на север и укрылся в Троицкой обители. Там и произошла его встреча с Феофаном Греком.

2.

Дорифор с молодой женой и двенадцатилетним сыном прибыл в Серпухов в октябре 1378 года. Было уже довольно холодно, и Мария Васильевна, простудившись в дороге, сильно кашляла. Но монахи Высоцкого монастыря, где приезжие из Новгорода временно остановились, быстро отпоили её липовым отваром и мёдом. Князь Владимир Андреевич находился в Москве, у брата, и художника приняла княгиня Елена Ольгердовна. Усадила за стол, угостила вином и пряниками. Расспросила о его житье на Волхове. Софиан вкратце рассказал.

   — Я же говорила! — фыркнула она. — Эти новгородцы! Скобари несчастные.

   — Скобари — это псковитяне, потому как плотники умелые и мостовщики, — деликатно поправил её художник, тоже говоривший по-русски. — Новгородцев же дразнят «волохатыми».

   — Отчего «волохатыми»? — удивилась женщина.

   — От поганого... то бишь, языческого бога Волоха-Велеса. Почитался он в Новгороде больше, чем Перун. И река Волхов тоже в честь него названа. А святилище Волоха было на Волотовом поле, где теперь церковь Успения Богородицы. Рядом ещё не срыты погребальные курганы, и один из них — легендарного князя Гостомысла.

   — Вот ведь интересно! Я не знала. Впрочем, и в Литве тоже есть язычники, славящие подобных идолов. Все они — от лукавого, даже называть их грешно. «Волохатые», «волосатые» — бр-р, какая гадость! — и княгиня перекрестилась. — Слава Богу, что ты, Феофан Николаич, вовремя оттуда уехал. Где решил поселиться?

   — Если не прогоните, в Серпухове, подыщу сносное жильё.

Молодая литовка приязненно улыбнулась:

   — Для чего искать? Обоснуйся при княжеском дворе, места много, выделим тебе тёплые палаты. И за кров денег не возьмём.

Живописец прижал руку к сердцу:

   — От таких щедрот у меня немеют уста, матушка княгиня. Я готов расплатиться за всё собственным искусством.

   — Ну, само собой, что-нибудь распишешь. Стены, например, в тереме моём. Больно серые да невзрачные. Глаз не отдыхает.

   — С превеликой радостью.

   — И жену свою с сыном приводи, дабы познакомиться. Может, мы подружимся. Я, когда Владимир Андреевич уезжают (а они покидают меня частенько, ибо воин храбр), чувствую себя одиноко. Все общения мои — дети малые, да отец Афанасий, духовник, да раз в год — поездка на моление в Троицкую пустынь.

   — Постараемся развлечь твою милость.

Зиму провели в мире и согласии. Маша приглянулась княгине, и они встречались едва ли не каждый день, вместе ходили в церковь, нянчились с детишками, вышивали гладью. Феофан же изобразил в тереме у Ольгердовны райский сад с диковинными животными (перепевы его давней фрески в спальне ди Варацце, но без обнажённых Евы и Адама) и красивую панораму Константинополя с частью моря. Посетивший Серпухов князь Владимир Андреевич потрясённо разглядывал сказочные творения Грека, ахал и качал головой. Говорил с воодушевлением:

   — Надобно сие показать братцу Дмитрию. Он захочет наверняка, чтобы ты его палаты в Московском Кремле разукрасил на такой же манер. Вот морозы спадут, и заставлю его с женою приехать. Сделаю приятное Евдокии Дмитриевне: бедная рожает без роздыху, света белого не видя вообще!

А когда встретился с Григорием, задал ему вопрос:

   — По стопам отца думаешь пойти?

Мальчик изогнул бровь:

   — Нет, навряд ли. Не имею на то способностей.

   — Может, хочешь по ратной части? Мы тебя обучим.

   — Благодарен вельми, но и к бранному делу сердце не лежит. Я подумываю о поприще священнослужителя.

   — Да неужто?

   — По примеру моего новгородского друга, а теперь, получается, дяди — Машиного братца. Он приедет на учёбу в Москву — вместе и попробуем. Петь мы мастера, и язык подвешен неплохо — думаю, получится.

   — Дай-то Бог, дай-то Бог... — соглашался князь.

По весне же 1379 года собралась Елена Ольгердовна на моление к Сергию Радонежскому. И взяла с собой своё окружение, в том числе и семью Софиана. Предстояло на день задержаться в Москве, переночевать, а на следующее утро завершить поездку в Троицкой обители. Настроение у всех было благостное, светлое, приподнятое, погрузились в сани (снег ещё не сошёл) в предрассветных сумерках и, благословясь, покатили по хорошему зимнику в сторону Лопасни. На обед останавливались в сельце Гривне и почти уж без остановок — до самой белокаменной. (Кстати, все оборонительные постройки Москвы были деревянные, большинство домов и монастырей тоже, только новые стены и башни Кремля-Детинца, сложенные из белого камня, отдалённо напоминали западноевропейскую крепость). По бокам пути высились сугробы. Встречные прохожие низко кланялись княжескому поезду, мужики неизменно стягивали шапки. А ворота Кремля караулила стража в долгополых овчинных шубах и больших меховых рукавицах. За кремлёвской стеной теремам и церквам не было числа, все такие разные, праздничные, пёстрые. Выделялись каменная церковь Иоанна Лествичника с колокольней (переросшая впоследствии в колокольню Ивана Великого) и дворец Дмитрия Ивановича, выходивший лицом на юг, на реку, протекавшую внизу Боровицкого холма. А дворец Владимира Андреевича примостился рядышком, выглядел скромнее, и двухъярусное крыльцо с деревянными колоннами не пленяло воображение, было, как у всех.

Несмотря на усталость, Феофан отправился посмотреть росписи Успенского собора, взяв с собой Григория. В это время суток прихожан в храме было мало, тускло горели редкие свечи, а иконы слабо мерцали в полутьме золотыми окладами. Чувствовалась рука византийского мастера: в цветовой гамме — преобладание санкири (тёмного, оливкового и коричневого тона, приглушённого, создающего покаянное настроение); лики продолговатые, греческие, бороды короткие, заострённые. В центре — Дева Мария в ореоле золотистых лучей — ассиста — вроде как воздушной эфирной паутинки. Чуть поодаль — сцена рождества Пресвятой Богородицы: голуби слетелись посмотреть на пришедшего в мир ребёнка, а родители, Иоаким и Анна, наклонились над люлькой; на втором плане — их двуспальное ложе, а за ним — Божий храм, символ благословения будущей Матери Христа.

   — Хорошо? — обратился художник к сыну по-гречески.

Тот сказал задумчиво:

   — Да, красиво... Только у тебя получилось бы лучше.

   — Ш-ш, не фантазируй, — потрепал его отец по затылку.

   — Правду говорю.

За спиной их раздался голос:

   — Слышу родную речь. Вы давно из Константинополя, господа?

Оба Дорифора в удивлении повернули головы: позади них стоял невысокий крепкий старикан, улыбался и качал лысой головой. Софиан ответил:

   — Да давненько, более семи лет. Жили вначале в Каффе, после — в Новгороде Великом, а теперь перебрались в Серпухов.

   — Уж не Феофана ли вижу перед собою?

   — Точно так. С кем имею честь?

63
{"b":"571427","o":1}