— Я считаю, легко отделались. Загреметь в участок — удовольствие ниже среднего.
— Значит, повезло.
Помолчали. Подмастерье Евстафия огляделся:
— Ты дорогу назад запомнил?
— Нет, конечно. Темень непроглядная.
— Подождём рассвета.
— Холодно, зараза. Март какой-то зябкий.
— Да, не жарко.
С первыми лучами утреннего солнца город неожиданно забурлил — люди сбивались в кучи и, размахивая руками, пробегали мимо ничего не понимавших друзей.
— Вы куда, народ? — крикнул Дорифор-младший. — Что произошло?
— К морю! К морю! — раздавались голоса из толпы. — Итальяшки бьют наших!
— Что, опять? — выкатил глаза Филька. — Вот мерзавцы! — И они побежали вместе с остальными.
А случилось вот что. Соправитель Иоанн VI Кантакузин, год назад возвратившийся из Бруссы, начал строить новый флот, чтобы нанести генуэзцам ответный удар. На пожертвования состоятельных горожан возвели девять кораблей, более внушительных, чем сожжённые итальянцами. Но католики не дали себя обставить: ранним весенним утром навалились на православных первыми. На виду у всего Константинополя разыгралось невиданное морское сражение: генуэзцы расстреливали корабли греков из пушек. Гром от залпов, дым от пороха и горящей древесины, моряки, прыгающие за борт, гибнущая флотилия — всё сливалось в серо-коричневый, грязный вал. Феофан и Филька, прибежавшие на пристань Золотого Рога ко второй половине битвы и толкаясь среди зевак, привставая на цыпочки и вытягивая шеи, наблюдали, как их соотечественники терпят поражение. Императорские суда погружались в воду одно за другим. Наконец, последний корабль, получив пробоину от умело пущенного ядра, накренился на бок, булькнул, перевернулся вверх днищем и пропал в пучине. А галатцы, не потеряв ни одной из боевых единиц, гордо развернулись и торжественно уплыли к своим причалам. Это было страшное национальное унижение! Бывшая Восточная Римская империя, растеряв мощь и доблесть, не смогла противостоять какому-то жалкому анклаву, крепости купцов и банкиров, дерзким генуэзцам. Горожане толпились в страхе. Кто-то даже плакал. Только люди эпарха начали приводить народ в чувство, разгоняя собравшихся:
— Нечего здесь стоять! Расходитесь живо! Здесь вам не гипподром!
По дороге домой Филька прошипел:
— Вот проклятые латиняне! Всех бы передушил!
Феофан ответил:
— Нет, а я ими восхищаюсь. Я, скорее, передушу наших — не умеющих стойко защищаться.
Друг его нахмурился:
— Ты не патриот, Фанчик.
— Нет, неправда. Я люблю мою Родину. И поэтому терпеть не могу дураков, доводящих её до ручки.
Впрочем, справедливости ради, надо отметить: это горькое умозаключение мальчик сделал не сам, а когда-то слышал от отца, презиравшего старый византийский уклад и мечтавшего уехать в Италию; но Манефа не хотела покидать берега Босфора, и Никола остался... А зато Феофану было суждено жизнь свою связать с итальянцами навсегда. Скоро мы узнаем об этом.
2.
Да, Кантакузин не считался бы хитроумным правителем, если бы не умел уязвлять врагов с неожиданной для них стороны. Нет, морское сражение было смехотворно проиграно. И тягаться силой с Галатой он не счёл в дальнейшем возможным, и особенно — при отсутствии денег. Иоанн VI сделал не военный, а экономический ход: увеличил пошлину на товары итальянских купцов и одновременно снизил всякие поборы с греческих торговцев. Генуэзцы и венецианцы сразу поутихли. А казна начала пополняться иперпиронами. И кто знает, может, самозванцу удалось бы на какое-то время удержать государство от полнейшего краха, если бы не подросший Иоанн V. Молодой человек больше не желал управлять страной на паях с соперником. И восстал. И гражданская война в империи вспыхнула с новой силой.
Где война — там разруха, перебои с товарами, голод, смерть. Но Никифору Дорифору — что? Чем покойников больше, тем успешнее его предприятие. Мастерская работала днём и ночью. Капиталы гробовщика множились. Он теперь ходил в дорогих одеждах, приобрёл коляску, лошадь, нанял кучера — словом, ездил по городу, как аристократ, в собственном экипаже; и, впервые изменив принципам, закрутил роман с супругой Фоки — Софьей.
Женщина и впрямь была видная — белотелая, с ярко-рыжими волосами и орлиным носом. Говорила громко, хохотала звонко. А когда готовила или стирала, пела во всё горло. И тем самым обращала на себя общее внимание. Антонида и Анфиса её дружно невзлюбили.
А мужчины заглядывались. Даже Иоанн. Иногда проводит её долгим, понимающим взглядом, да и скажет Феофану вполголоса:
— Эта баба нам ещё устроит.
— Нам — кому? — удивлялся подросток.
— Мастерской. Перессорит всех.
— Ты влюбился, что ли?
— Я-то нет, у меня жена, и себя блюду. А вот дядя твой, кажется, присох.
— Да не может быть! Он такой святоша!
— В тихом омуте черти водятся.
И действительно: бывшая гетера сильно ранила сердце холостяка. При её появлении Дорифор-старший сразу оживлялся, начинал командовать подчинёнными нарочито властно и ругал стряпню Антониды почём зря. А потом велел: пусть мне завтраки подаёт Софья (раньше приносила жена Иоанна или Анфиса). И однажды, когда Фока провалился в очередной запой, благоверная его, поспешив к хозяину с завтраком, задержалась в его покоях много дольше обычного. Вышла возбуждённая, быстро наводя порядок в одежде. И смотрела долу. Тут и целомудренный Феофан понял: надо ждать беды.
Какое-то время жизнь ещё текла по обычному руслу. Подмастерье продолжал бегать на уроки к Евстафию. Аплухир научил его многому — графике и живописи, композиции и обратной перспективе, разнице между реалистичным рисунком и принципами иконописи. Эту разницу объяснял он так:
— Мы не латиняне. Не изображаем Троицу Святую, Богоматерь и апостолов схожими с простыми людьми. Ибо изображать их такими, как мы, значит, низводить до нашего уровня. А икона обязана потрясать воображение христианина. Дать ему понять, как он мал и ничтожен по сравнению с идеалами святости и духовности. Подлинная икона пишется не умом, но сердцем. В ней должна быть загадка, тайный смысл, не доступный каждому, как не может любой из нас до конца познать Бога.
И к шестнадцати годам Дорифор-младший овладел уже многими приёмами, вплоть до того, что порой наставник поручал ему или Фильке размечать самостоятельно доски с будущими ликами и накладывать основные тона фона, а потом, лишь подправив начатое, сам доводил заказ до конца. Иногда он осаждал Феофана:
— Слишком ты горяч. Будь спокойнее, не спеши. Наше с тобой искусство суеты не требует. Я не говорю, будто должен ты творить слишком рассудительно — этак ничего не получится. Без накала чувств живопись мертва. Но эмоции и страстность надо усмирять. Управлять ими, как сноровистой лошадью. А не то — сбросит и затопчет.
Фильку же ругал за излишнюю подражательность устоявшимся образцам. И нередко ставил в пример Феофана:
— Ты смотри, как он фантазирует. У него воображение плещет через край. Никогда не повторяется, ищет и придумывает новые решения. Настоящий талант — это щедрость духа. Сотни вариантов. Жажда неизведанного. А копировать пройденное скучно.
Друг невесело усмехался:
— Так не зря же его называют Софианом! Больно башковит.
— Нешто ты глупее?
— Не глупее, конечно. Только я — талант, а он — гений.
— Не преувеличивай. И не принижай своё дарование.
— Я не принижаю, а знаю точно. И не вижу в том ничего дурного: ловкие копиисты тоже без работы не пропадают.
Разница в способностях не мешала молодым людям относиться друг к другу по-прежнему. Только раз подрались всерьёз.
Дело было летом 1352 года, и ребята помогали Евстафию расписывать церковь Покрова Богородицы в женском монастыре на одной из окраин Константинополя. Спор возник из-за крестика на мафории[2] Девы Марии. Феофан считал, что коль скоро Пресвятая повернула голову влево и глядит на Младенца, крестик её не может оставаться по центру лба и его необходимо слегка сместить. Филька же упорствовал: надо поступиться реалистичностью и остаться в рамках канона. Слово за слово — перешли на личности. Зная о его симпатиях к итальянцам, подмастерье обвинил Дорифора в ереси:
