— Почему? Разве жизнь как таковая — не радость? Это дар Божий.

   — Дар Божий. Но земная жизнь отличается от райской, ибо так повелел Создатель, изгоняя первых людей из Эдемского сада. Добывание хлеба насущного в поте лица своего и рождение детей в муках, катаклизмы, болезни и смерть — это всё расплата за желание приобщиться к знанию Того, Кто Непознаваем.

   — Значит, получается, абсолютного счастья на земле не бывает, — заключил подросток. — А тогда зачем подобная жизнь? Разве это радость — приносить потомство, приводить в злой и несправедливый мир новые поколения, умножать несчастных? Для чего учиться, если знания не спасут от могилы и в могилу знания не возьмёшь? Для чего копить деньги? Строить города, если их разрушат? Если счастье только в раю, почему добровольный уход из жизни — грех?

Инокиня молчала. А потом проговорила негромко:

   — Я не ведаю. И скажу одно: такова воля Божья. Коли Он решил, что Его рабам предназначено к звёздам идти чрез тернии, значит, это правильно, значит, в сем заключена не понятная для нас Правда. И накладывать на себя руки — поступать наперекор воли Господа. А поэтому — грех.

   — Мучиться, но терпеть?

   — Да, терпеть до последнего вздоха. И тебе воздастся.

Гриша задал ещё вопрос:

   — А вот ты сама, добровольно ушедшая из мирской жизни, не считаешь, что нарушила высшие законы?

   — Не считаю, ибо не ушла от Бога, но иду к Нему. И ещё не известно, у кого тягот больше — у людей светских или божьих. Думаешь, смирять свою плоть легко? Устоять при виде соблазнов?

   — Может, проще вернуться в мир?

   — Может быть, и проще. Но хуже. Я не изменяю обетам и клятвам. Остаюсь до конца черницей. Каждому — свой крест.

   — Это тяжкий крест — так любить человека, жить с ним рядом и не стать к нему ближе...

У неё на глаза навернулись слёзы. Женщина ответила:

   — Нет, я счастлива просто оттого, что рядом. Что могу хоть в чём-то принести ему пользу. Укрепить здоровье его сына... Твой отец, Гришенька, на ступеньку выше каждого из нас. Латиняне говорят — genius... Ты видал его фрески в церкви Благовещенской обители? Я стояла немая от восхищения. И особливо — от его Евхаристии — Благой жертвы, где Христос даёт апостолам чашу. Как написана фигура Спасителя, руки Его! А священный лик! Грозный, но при этом животворящий! И апостолы двигаются к Нему наклонённо, изогнуто, раболепно, подобострастно и просветлённо... Нет, словами не передать. Смотришь и размышляешь — разве такое под силу изобразить обычному смертному? Как сие возможно? Тот ли это самый Феофан, что живёт с нами в доме, часто бывает раздражён, а порою весел, словно дитя, любит кушать жареного цыплёнка и воротит нос от кипячёного молока, и страдает головной болью, и храпит по ночам? Как ему удаётся, отстранившись от нашего суетного мира, воспарить мыслью к горним высям и запечатлеть То, говорить о чём даже боязно? Вот загадка! Genius, genius... Лучшее воплощение человека: при конечной плоти — бесконечный Дух.

Молодой человек вздохнул:

   — Genius, а несчастен. Как и ты. Как и все мы...

В сентябре Григорию стало хуже. Появилась мокрота с кровью. Он буквально таял и уже почти не вставал с постели. К Феофану в дом заглянул Малахия Философ: он весной привёз чудотворную икону из Царьграда и затем поселился в Благовещенской обители, дожидаясь возвращения своего покровителя — Дионисия. Подружившись с художником, инок решил помочь его сыну и принёс Богоматерь Одигитрию к ложу захворавшего. Встал на колени и часа полтора самоуглублённо читал молитвы. А затем вышел удручённый и сказал родителю:

   — Свет на него не сходит. Сколько ни пытался, не сходит.

Дорифор, волнуясь, проговорил:

   — Значит, нет надежды?

   — Всё в руцех Божьих. Но уж если Богоматерь бессильна...

Софиан заплакал и прошептал:

   — Господи, за что? Разве человек может вынести столько горя?..

Малахия обнял его сочувственно:

   — Брат, крепись. Твоего сына ждёт освобождение. Он счастливее нас.

Умер Гриша в ночь на церковный праздник — Воздвижение Креста Господня. Мучался не слишком — просто что-то закипело, забурлило в его груди, он с усилием приподнялся, тщетно попытавшись сделать новый вдох, но не смог и упал на подушки бездыханный. Отпевали его в той же церкви Благовещенского монастыря и похоронили неподалёку, рядом с могилами праведных старцев. Феофан ходил чёрный от скорби, принимал соболезнования как-то отрешённо, равнодушно кивая. Ни Лукерья, ни Малахия, ни Прохор из Городца, ни другие приятели не могли отвлечь богомаза от печальных дум. Даже уговорились не оставлять его одного, постоянно следить, дабы тот ничего над собою не совершил. Но бедняга родитель помышлял о другом: как заставить Марию возвратиться к нему? У неё на руках Николенька. Живописец хотел всю свою любовь обратить сейчас на младшего сына; это чувство было необходимо ему, как спасительная соломинка утопающему.

Видимо, победа на Куликовом поле помешала Дмитрию Донскому оценить опасность, исходившую из Сарая. Поражение и кончина Мамая не насторожили его. Он хотя и снарядил киличеев-послов на поклон Тохтамышу, но явиться лично, чтобы подтвердить свой ярлык на княжение, не соблаговолил. Тут ещё подлили масла в огонь нижегородцы: отказались предоставить суда и проводников посланцу Тохтамыша, ехавшему в Москву (как известно, у самих татар флота не было). Видимо, ещё не забыли о погроме, учинённом в городе Араб-шахом, и хотели свести счёты. Хану стало ясно, что покорные прежде русские поднимают голову, начинают вольничать, ускользают из подчинения. А какое восстановление Золотой Орды без Руси? Значит, надо идти в поход.

Первым делом потомок Чингисхана захватил Булгар, расположенный на слиянии Волги и Камы и плативший дань Московскому князю. Дальше перекрыл всё движение по реке, а купцов взял в заложники, чтобы те не донесли москвичам о намерениях неприятеля. В-третьих, благосклонно принял добровольное подчинение Орде Суздальского и Рязанского княжеств, их готовность беспрепятственно пропустить по своей земле конницу татар. Что и было сделано. Нападение на Московию, в общем, оказалось полной неожиданностью. Дмитрий бросился собирать войска и застрял в Костроме. Брат его, Владимир Андреевич, отослав жену и престарелую мать в Торжок, отступил с дружиной к Волоку Дамскому, дабы преградить путь ордынцам на Новгород Великий. А столица осталась фактически без прикрытия, и митрополит Киприан с великой княгиней Евдокией Дмитриевной и маленькими княжичами прятался в Кремле.

В городе пошли грабежи и смута. Пьяные толпы врывались в дома бояр, резали мужчин и насиловали женщин, уносили добро. Кое-какой порядок удалось восстановить молодому воеводе Остею, внуку литовского князя Ольгерда и племяннику Елены Ольгердовны, верой и правдой служившему русским. Вече обязало его организовать оборону.

Для начала он помог Евдокии и Киприану ускакать из Москвы — та с детьми направилась в Кострому к мужу, а митрополит отбыл в Тверь, к князю Михаилу Тверскому, соблюдавшему в этой схватке нейтралитет.

Далее Остей вооружил всё оставшееся мужское население и отдал распоряжения, как себя вести каждому в момент штурма. Наконец, велел все священные и светские книги, деревянные иконы складывать в каменных соборах, дабы сохранить на случай пожара. А за грабежи и насилия разрешил убивать виновных на месте.

23 августа 1382 года Тохтамыш подошёл к белокаменной. Начались осада и приступ, длившиеся трое суток. Москвичи не дрогнули. Город выстоял.

26 августа хан отправил к Остею двух послов из числа суздальцев, предлагая мир. Те клялись на святом кресте, что татары искренни и считают продолжение бойни глупостью. Поразмыслив, оборонявшиеся решили, что действительно худой мир лучше военных действий. Воевода-литовец приказал отворить ворота и с боярами вышел встречать Тохтамыша.

Но как только ворота открылись, безоружного Остея и других вельмож окружили и перебили. Конница захватчиков ворвалась в Москву. Началась такая кровавая вакханалия, о которой даже беспристрастные летописцы не могли поведать без содрогания. Около 25 тысяч мирных горожан было вырезано, зарублено, сожжено. Больше половины домов сгорели, даже каменные, в том числе и церкви, вместе с книгами и иконами, сложенными в них. Яркое багровое зарево над Москвой несколько ночей наблюдали жители окрестных селений, в ужасе крестясь.