— Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет — и я улечу.

   — Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?

   — Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.

   — Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?

   — Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.

На капелле ударил колокол — было три часа.

Итальянка заторопилась, начала поправлять одежду, стряхивать с шелков пыль.

   — Значит, завтра?

   — Завтра... Я теперь пойду первая. Ты — немного позже.

   — Ну, конечно. Не беспокойся.

Возвратившись в спальню ди Варацце, Дорифор присел в уголке, в холодке, приходил в себя. Ученик заметил:

   — Я почти закончил рассвет.

   — Вижу, вижу. Получилось сильно.

   — Извините, учитель, но у вас в волосах — сухие травинки.

Он смутился, начал вычищать. Молодой человек вздохнул:

   — Даже позавидуешь...

Феофан удивился:

   — Ты о чём?

   — Будет ли в моей жизни истинная любовь?

Мастер проворчал:

   — Тут завидовать нечему. Я и счастлив, и несчастлив одновременно. Слишком много помех нашим чувствам...

Подмастерье сказал:

   — Основная помеха — муж...

   — Тс-с! Ни слова больше.

   — Я молчу. Мы и так понимаем друг друга. — А себе сказал: «Может быть, рискнуть? И помочь хозяину? Господи, как страшно! Нет, нельзя, нельзя. Надо ещё подумать. Здесь работы, как минимум, на два дня. Выбор сделаю завтра утром ».

Неожиданно вечером Роман заболел — то и дело его рвало, он дрожал, как осиновый лист, и не мог согреться. Ночью бредил и впадал в забытье. Но к рассвету сделался спокойнее. Тем не менее Дорифор не позволил ему подняться с постели и к Варацце на работу в качестве подручного взял с собой Симеона. Мальчик был несказанно горд. А пока здоровые обитатели домика завтракали в столовой, хворый подмастерье поднялся и, покачиваясь от слабости, вытащил из сундучка серую коробочку. Плохо соображая, что делает, высыпал её содержимое в банку свежей серой краски, размешал кистью и закрыл крышкой. Прошептал: «Будь что будет. Может, я болею из-за того, что вот эта дрянь у меня под кроватью? Сам избавлюсь и хозяину помогу. Видно, Провидению так угодно». Рухнул на матрас и мгновенно заснул, умиротворённый. Симеон же, зайдя, прихватил все банки и пошёл вслед за мастером. Тот спросил:

   — Как Роман?

   — Спит без задних ног.

   — Это хорошо. Значит, поправляется.

Фреска в самом деле близилась к своему завершению. Феофан прописывал последних животных, а подручный дорисовывал фон, землю и траву. Сразу пополудни дверь открылась, и вошла Летиция вместе с детьми. Старшей дочке, Томмазе, в скором времени исполнялось четырнадцать. Невысокого роста, полноватая, девочка во многом напоминала мать, но, пожалуй, ей не хватало той изысканности и лёгкости, что всегда отличали наследницу Гаттилузи; крупные черты Пьеро Барди, к сожалению, повлияли на её внешность не лучшим образом. Но зато мальчик был прелестен. Тёмно-русый, кудрявый, как ангелочек, с карими пронзительными глазами и здоровым цветом лица. А его нежным пальцам, не по-детски длинным и тонким, мог бы позавидовать каждый музыкант.

Женщина сказала:

   — Здравствуйте, мессир. С разрешения мужа, мы пришли посмотреть на вашу работу. О, какое чудо! Вы изобразили Эдемский сад столь искусно, словно побывали в нём сами.

У Томмазы вырвалось:

   — Ой, какие птички! Козочки, барашки! Мне так нравится!

А синьора ди Варацце обратилась к сыну:

   — Ну, Григорио, отвечай — что это за люди здесь нарисованы?

   — Эти, посредине?

   — Да.

   — Голые?

   — Обнажённые.

   — Я не знаю.

   — Господи, ну как же? Кто был изгнан из рая на землю за грехи?

   — Ева и Адам.

   — Ну, так вот.

   — Эти голые синьоры — Ева и Адам?

   — Разумеется.

   — А чего они без одежды? В баню собрались?

Дочка захихикала, а родительница ответила:

   — Нет, они в раю были столь невинны, что не сознавали своей наготы, никого не стесняясь, в том числе и друг друга. Но, вкусив от Древа Познания, сразу же прозрели и прикрыли плоть. Что мы вынуждены до сих пор делать.

   — Почему? — спросил мальчуган.

   — Так как и на нас — первородный грех.

   — Значит, все мы грешны?

   — К сожалению.

   — И не попадём в рай?

   — Нет, Иисус Христос, претерпев муки на кресте, искупил провинность Евы и Адама. Сделал наши души бессмертными. И поэтому христиане называют Его Спасителем.

Тут вмешалась девочка и сказала:

   — Но окажется в раю только тот, кто не станет грешить в дальнейшем. Видишь змия на ветке? Он и ныне продолжает всех толкать на различные гадости.

   — Фу, какой противный!

Дорифор заметил:

   — Предложил изобразить его на картине мой подручный — Симеон по прозвищу Чёрный. Как напоминание о том, что победа добра над злом ещё не свершилась.

Подмастерье, покраснев, поклонился.

   — Вы прекрасно поработали, господа, — оценила Летиция. — Я, пожалуй, попрошу мужа поменяться спальнями. Он человек суровый, и ему не до подобных «ше-д’овров». А моей душе радостно становится от соприкосновения с подлинным искусством.

Софиан тоже поклонился:

   — Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.

Женщина опять повернулась к сыну:

   — А тебе, Григорио, нравится панно?

   — Очень нравится.

   — Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.

Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:

   — Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?

   — Можно, дорогой. Буду только рад.

Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

   — Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

   — Что случилось, милый?

   — От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

   — Краски не просохли ещё.

   — Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.

   — Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

   — До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

   — Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

   — Почему ты решил?

   — В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

   — У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

   — Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

   — Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

   — Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

   — Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

   — Нехорошие краски.

   — Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

   — Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

   — Да? Волнует? Что ты говоришь?

   — Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

   — Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.