Иоанн V дёрнул левой щекой. На его некрасивом, грубоватом лице борода росла слишком редко для взрослеющего мужчины, и один глаз чуточку косил. Самодержец сказал жене:

   — Успокойтесь, дорогая, убивать никого не станем. Более того, мы оставим за нашим папенькой титул «василевса-отца». Но при этом он обязан будет уйти в монастырь. А Матфея мы лишим права называться преемником короны. Вы согласны на такие условия, сударь?

У Кантакузина-старшего дрогнули веки. Он проговорил холодно:

   — Не имею выбора. И поэтому соглашаюсь.

Император удовлетворённо отметил:

   — Вот и замечательно. Мы ж родные люди и всегда сумеем договориться.

Тесть пробормотал:

   — Да, особенно если нож приставляют к горлу...

Новая власть начала хозяйничать. Свергнутый монарх стал действительно иноком, взяв себе при постриге имя Иосаф. Патриарх Филофей Коккин вместе с приближёнными (в том числе с Киприаном) удалился из Константинополя и освободил место прежнему святителю — Каллисту. Главные посты в министерствах и армии заняли сторонники Иоанна V. А грабительские налоги на купцов-итальянцев были отменены.

Но потом, как принято теперь говорить, эйфория от победы прошла, страсти улеглись, перепуганные чиновники и священники быстро успокоились, видя, что ничто не грозит их благополучию, и рутинные, прежние порядки, как при Кантакузине, снова воцарились во всех сферах жизни. А вернувшийся из турецкого плена лидер исихастов Палама, хоть и умер вскоре от тяжёлой болезни, получил, тем не менее, превосходство в церковных спорах: исихазм стал каноном, а вопрос об объединении православных с католиками как-то незаметно отошёл на второй или даже третий план. Молодой император занимался государственными делами не слишком, предпочтя им увеселения и пиры. А Кантакузин, будучи пострижен, продолжал через давних своих сторонников интенсивно влиять на политику, даже, по свидетельству современников, укрепил пошатнувшийся авторитет и утраченные позиции. Византия неотвратимо катилась к гибели. Турки ждали своего часа.

Феофан появился в Галате через несколько дней после возвращения Иоанна V и хотел повидать Летицию, но ему ответили, что она никого не принимает.

   — Вы скажите, это Дорифор, мы уговорились заранее.

Мажордом величественно ушёл, затем вернулся и повторил:

   — Синьорина Гаттилузи не изволит ни с кем встречаться.

   — Уж не заболела ли?

   — Не уполномочен свидетельствовать.

   — Может быть, в дурном расположении духа?

   — Да, скорее всего.

   — А когда вы ей доложили обо мне, что произнесла? Это очень важно.

Тот взглянул не без удивления:

   — Ничего не произнесла.

   — Ничего? Глупости какие-то. Как же вы узнали, что меня не желает видеть, если она молчала?

   — Очень просто: дёрнула плечом и взмахнула ручкой — дескать, прочь поди; было ясно велено: никого не впускать.

Совершенно обескураженный, Софиан продолжал стоять на ступеньках парадной лестницы, как внезапно появился дон Франческо в окружении своей свиты и направился к выходу. Увидав художника, консул возбуждённо воскликнул:

   — О, дружище, где вы пропадаете? Мы тут отмечаем викторию, а один из главных её виновников к нам не кажет носа! Как дела, милейший? Почему не вижу радости на вашем лице?

Юноша, с трудом подбирая слова, объяснил:

   — Я хотел выразить почтение синьорине Гаттилузи, но она отказала мне в аудиенции.

   — Ах, не думайте про неё дурное. Настроение женщин крайне изменчиво. От таких пустяков зависит... И к тому же — будущая свадьба. Очень её заботит.

   — Свадьба? — покачнувшись, прошептал живописец. — Значит, всё-таки будет свадьба?

   — Разумеется — как не быть? Пьеро Барди первым проник в логово самозванца, он герой, а герои должны быть вознаграждены по достоинству. Я ведь обещал Марко Барди, что отдам Летицию за его наследника, если победим. И теперь обязан это слово сдержать.

Сам не зная, что говорит, молодой человек ответил:

   — Но она же его не любит...

Итальянец расхохотался:

   — Полно, Софиан, что вы, право, как наивный ребёнок! «Любит, не любит»! Брак и веления сердца — совершенно разные вещи. Брак подобен деловому контракту. Выгодная сделка. С трезвым, здравым расчётом — ничего более. А сердечная склонность — та сама по себе, может быть и в браке, и помимо него, даже вот помимо — чаще всего. — Наклонившись к уху послушника, он добавил вполголоса: — И не верьте ветреницам вроде моей дочери. У неё семь пятниц на неделе. Нынче вы, завтра Барди, послезавтра — кто-нибудь ещё. Из-за баб грустить — только портить кровь. — И сказал на прощанье громче: — Кстати, предложение о моей младшей дочери остаётся в силе. Думайте, любезный. Очень для вас заманчиво. — Консул церемонно кивнул и понёсся дальше со своей свитой.

Феофан оставался на ступеньке, потрясённый, уничтоженный, и бубнил, словно полоумный:

   — Нет... не может быть... не желаю верить...

Полтора года, миновавшие вслед за этим, были для него очень непростые. Первую неделю он вообще не ел и не спал, а, забившись в келью монастыря Михаила Сосфенийского, лишь молился и плакал. Исповедь игумену Фотию несколько укрепила его. Духовник, подумав над словами послушника, так сказал:

   — Ничего, ничего, мальчик мой, слёзы и страдания очищают душу. А любовь облагораживает. Прежде всего — неразделённая. Помяни моё слово: если эта девушка любит по-настоящему, то она тебя не забудет. Вы ещё увидитесь и поговорите.

   — Для чего, владыка? — Сын Николы посмотрел на него с тоской. — Чтобы бередить раны? Нет, я больше не увижу её. Я приму постриг и уйду в пустыню, сделаюсь отшельником или даже столпником[6].

Настоятель монастыря покачал головой:

   — Ох, не торопись. Не хочу отговаривать, это бесполезно, ты теперь не в том настроении, но прошу об одном: не руби с плеча. Лично я считаю, что характер твой — не для уединения и не для монашества. Должен ты быть в миру и писать картины, иконы. Вот твоё призвание, Божий дар, изменять которому — грех.

   — Не могу, не имею сил. Краски, кисти — всё противно. Запах льняного масла вызывает тошноту. Звон в ушах, а глаза закрою — вижу лик Летиции, слышу её слова: «Ты мой идеал, мы уже не расстанемся, убегу из дома, лишь бы быть с тобою!» Понимаете, отче? Ведь такими словами не бросаются зря. Ведь она же не сумасшедшая!

   — Значит, нечто оказалось сильнее неё. Скажем, воля и расчёты отца. Не посмела ослушаться... Или мнение окружающих: как в Галате отнесутся к бегству из дома дочери Гаттилузи? С живописцем-греком? Пересуды, толки. Гнев родителя... Нет, мой мальчик, всё не так однозначно, как тебе представляется. Ты обязан смирить страждущую душу, перестать голодать, постепенно вернуться к своей работе.

Феофан ответил:

   — Вряд ли это выйдет. Я уже не тот.

   — Просто ты взрослеешь.

И, конечно, молодая натура одолела недуг: Дорифор начал есть, понемногу окреп, но к Аркадию с Иринеем в их иконописную мастерскую возвращаться не пожелал. Продолжал думать об отъезде на святую гору Афон и уходе в один из тамошних общежитских монастырей, чтобы изменить обстановку, мысли, ничего прежнего не помнить. И решающим в этом смысле сделался его разговор с Филькой, поздно вечером, в доме Аплухира. Филька, разумеется, знал о неприятностях друга, но, не одобряя симпатии Софиана к «подлой итальяшке», с явным наслаждением плесканул в огонь масло:

   — А в Галате-то торжества: бракосочетание дочки Гаттилузи. Слышал, нет?

У послушника помертвело лицо. Он пробормотал:

   — Стало быть, свершилось?..

   — И она теперь трепещет в его объятиях, — продолжал измываться тот, — отдаётся ему по нескольку раз на дню. Погрязает в бесконечном разврате с вечера до утра...