— Я смотрю, этот Сергий — всё равно что митрополит у вас.

   — Нет, митрополита Алексия тоже уважаем. Сделал для Руси очень много, наставлял на путь истинный молодых князей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Но — уже в годах! Ищет себе преемника. Предлагал Сергию — тот, увы, отказался наотрез. Говорит, быть митрополитом — значит жить в Москве и участвовать в мирской суете. Мне же, говорит, всех дороже скит и уединение.

   — Значит, Киприан?

   — Он достойный муж. За него и Патриарх ратует. Но Алексий против. Поругались, рассорились, Киприан уехал. Мы весьма о том сожалеем. Потому как ходят слухи, будто Дмитрий Иванович прочит в митрополиты своего духовника, настоятеля Спасского монастыря. А его на Москве не любят — говорят, выскочка, гордец.

   — И Алексий за него?

   — Нет, Алексий против. Не нашёл преемника. Вот что худо.

Путники прогостили в Серпухове до утра следующего дня, а затем отправились дальше — через Волок-на-Ламе на Тверь. Здесь пробыли тоже не больше суток, искупались в Волге и полакомились знаменитыми тверскими яблоками, каждое величиной с приличный кулак. А затем по прямой дороге — в Новгород. Уложились в пятнадцать дней, если считать с момента их отъезда из Крыма.

Древний город на Волхове был, по русским меркам, несомненно, велик и весьма многолюден. Городские стены выглядели мощно — представляли из себя два высоких, в несколько саженей, плетня с утрамбованной землёй между ними; угловые башни — каменные, круглые. Земляной вал у стен. Крепкие, окованные железом ворота.

А второе кольцо укреплений окружало Кремль. У Кремля стены были каменные, с узкими бойницами. Обитал здесь архиепископ со своим окружением.

Надо сказать, что в XIV веке Новгород представлял собой феодальную республику, наподобие Генуи или Венеции. Высшим органом власти было Вече, состоявшее из бояр и других уважаемых горожан. Вече избирало Совет господ, тысяцкого и посадника[16]. Кстати, архиепископ тоже избирался Вечем, а затем его утверждал в Москве митрополит. Он, архиепископ, председательствовал на Совете господ.

Феофана как художника потрясло, во-первых, очень большое количество церквей, каждая из которых мало повторяла другую и была нередко настоящим произведением архитектурного искусства; во-вторых, затейливые деревянные постройки — главным образом, боярские терема с черепичными позолоченными крышами; в-третьих, внешний облик горожан — женщины с двумя косами, висящими сзади на спине, девушки с одной, перекинутой на грудь, а наряды — пёстрые, яркие, много дорогой вышивки, кож и мехов, несмотря на лето.

Волхов разделял город пополам. На Софийской стороне находились Кремль-Детинец и Софийский собор. На Торговой — торжище, ремесленные кварталы и гостиные дворы. Несколько деревянных и один каменный мосты позволяли пересекать реку.

Лодок было много, большей частью без парусов. А растительность выглядела не буйной и, как говорится, не перла из земли — вроде бы боялась переменчивой северной погоды. И над городом в небе летали галки.

Улыбаясь, Симеон показывал, где у них какие достопримечательности. Говорил счастливо:

   — Вот не думал, что с таким трепетом стану возвращаться домой. Нет, Константинополь, конечно, чудо. Не сравнится ни с чем на свете. Но родные места мне дороже. Пусть и плохонькое, но своё. Всё такое привычное, милое, любимое...

Подмастерью недавно исполнилось девятнадцать лет, он выравнивался, мужал, превращаясь из подростка в интересного молодого человека, хоть и долговязого, но крепкого.

   — Побежишь к отцу? — спрашивал его Дорифор.

   — Нет, не сразу. Ждёт ли он меня? После смерти маменьки у него другая жена. И меня она никогда не жаловала. Загляну попозже. А теперь — на двор к Василию Даниловичу. То-то удивится! Не надеялся, поди, что сам Феофан Грек препожалует к нему в гости.

   — «Феофан Грек», — усмехался тот. — Русское моё прозвище.

   — Вам оно не по нраву?

   — Нет, отнюдь. Я ж действительно грек, а не эфиоп.

Сын сказал:

   — Ты по-русски Феофан Николаевич, а меня должны звать Григорием Феофановичем.

   — Да, занятно.

Дом Василия Даниловича был обширный — основной и два боковых крыла, изукрашенный резьбой и росписью по дереву, с беззаботным коньком-оберегом на крыше. Сам хозяин в шёлковой рубахе, подпоясанный позолоченным ремнём, в сапогах под колено, вышел на крыльцо встретить гостя. Подтвердил Симеоновы слова:

   — Не гадал, не чаял, что прикатишь действительно. Рад вельми. Дай тебя обнять, коль не возражаешь.

   — Буду только счастлив.

Трижды по-русски облобызались. Утерев усы, новгородец спросил:

   — Это кто ж с тобою пожаловал?

   — Сын мой дорогой, познакомьтесь.

   — Как тебя зовут, херувимчик?

   — Да Григорием кличут.

   — Гриша, значит. Сколько лет имеешь?

   — Да почти двенадцать.

   — А на русском не говоришь?

   — Только «хорошо» и «спасибо», — засмеялся мальчик.

   — Не беда, освоишь. Есть у нас и греческие, и латинские книги. Русских, правда, меньше — переводы с греческого. Но для изучения языка и они сгодятся. А теперь, друзья, разрешите мне познакомить вас с домочадцами моими.

На крыльце возникло несколько человек, с любопытством рассматривавших приезжих.

   — Перво-наперво — жёнушка моя, Аграфена Петровна, — начал представлять Василий Данилович. — Скоро справим серебряную свадьбу. Четверых детей поднимаем, вот они, любезные. Старшенький Иван, девятнадцати годков, женится по осени. Средненький Ипатий, лет ему шестнадцать, начал помогать мне в делах. Младшенький Артемий, ровня твоему Грише. А поодаль жмётся дочечка Мария. Маша, выдь поближе. Что ты там стесняешься? Покажи себя — не дурнушка, чай, а краса такая, ровно маков цвет. Ей уже семнадцать, дважды соседи сватали, да она ни в какую. Говорит, если выдашь не по любви, в речку головой кинусь. С норовом девица. Рад бы заругать — да не поворачивается язык. Потому как я души в ней не чаю.

Девушка стояла пунцовая, глаз не могла поднять. Красная широкая лента стягивала голову. Толстая каштановая коса из-за шеи через плечо падала на грудь. Грудь была высокая, наливная. Руки по-крестьянски широкие, пальцы крепкие.

«Хороша, — подумалось Дорифору. — Северная Даная. Но с Летицией не сравнится ни одна в мире женщина».

Между тем боярышня пожурила отца по-русски:

   — Тятенька, да что ж ты меня позоришь-то перед гостем? Что подумает господин Грек? «Сватались — не сватались», «в речку головой»... Для чего ему это знать?

Но родитель ухмыльнулся в усы:

   — Глупая, наоборот. Выставляю тебя в наилучшем свете. Коли не идёшь за любого — стало быть, за дорого себя продаёшь. — И опять перешёл на греческий: — Рады будем, Феофан Николаич, разместить тебя попервоначалу у себя в гостевых палатах. А потом сам решишь — с нами оставаться или купишь собственное жильё.

   — Искренне признателен вам за хлопоты.

   — И, пожалуйста, перейди на «ты». По-простецки, по-русски — ибо форму «вы» не употребляем.

   — Буду рад служить тебе, Василий Данилович! — с нарочитым почтением поклонился художник.

   — Ну, другое дело!

Отсыпались, отдыхали и знакомились с городом. Побывали в гостях у посадника — круглолицего, совершенно лысого, несмотря на сорок пять своих лет, добродушного Симеона Андреевича. Тот повёл их в церковь Фёдора Стратилата, что была построена на его собственные деньги на Торговой стороне, в Плотницком конце[17], возле Фёдоровского ручья. Хвастался без умолку:

   — Матушка моя, Наталья Филипповна, женщина набожная и охочая до строительства храмов. Вместе с ней вкладывали средства. А ещё она возвела церковь Андрея Юродивого на Ситке. Эту же расписывали наши богомазы, некогда обученные прежним греческим мастером Исайей. Как тебе иконы, Феофан Николаич?